Вернись в дом свой
Шрифт:
— Я и вправду последнее смолол! — вздохнул Ирша.
— Ты еще только из короба засыпал, а главное твое зерно в мешках стоит. Отборное зерно. Верь мне, я талантливого инженера за сто километров чую… А теперь о другом. Ты давно не был в Колодязях?
— Давно, — признался Сергей и покраснел. Он краснел часто, румянец вспыхивал на щеках, как у девушки. — Да у меня там… Мать уехала к моей сестре в Белоруссию. Только две тетки.
— Все равно земляков нужно навещать. Демобилизовался и вышел на пенсию Семен Кущ, он в отряде был начальником штаба. Думаю, подтвердит кое-что о твоем отце. Подтвердят и другие. Все же село знает.
— Василий Васильевич… вы мне… Я без вас… — Слезы подступили к глазам Сергея,
Тищенко тоже расчувствовался, сказал грубовато:
— Не раскисай. Да… Нам еще хватит мороки с этими… «вычурностями»: шарахаемся из стороны в сторону. Глупость, разумеется, но как вода: не ухватишь, проходит сквозь пальцы. На чью мельницу станешь воду лить, та и будет вертеться. А это уже камушек в мой огород. Проект поддержал я. Ну да мы тоже не лыком шиты. Подготовимся поосновательней… И, кажется мне, ветер начинает меняться…
Из кухни вернулась Ирина. Солнце уже зашло, и в комнате сразу, как это бывает летом, стемнело. Ирина в сумерках ставила на стол хлеб, колбасу, консервы «крабы», которыми были забиты полки магазинов и которые почти никто не покупал. Она хотела включить свет, но Тищенко удержал ее руку.
— Не надо, потом.
Ирша стоял возле книжного шкафа и вытирал платком глаза. Тищенко качнул пальцем розовый абажур над головой, сказал:
— Пойду приготовлю кофе. Я сейчас.
Когда Василий вышел из комнаты, Ирина бросилась к Ирше.
— Что он сказал тебе? Я знаю, он цепкий и умный. Такой — и паникует и кричит, но сокрушает. Может, все, кто из села, такие? Ты тоже. И как это все — в одном человеке! А я… Подло.
— У меня здесь — жжет огнем. — Ирша положил руку на горло. — Ты сказала правду: мы эту доброту… Я вспомнил тот вечер, ту метель… Вот уже полгода… Прихожу на работу — думаю. И проклинаю все. Это я только перед тообй держусь…
Она уже второй раз за вечер бросилась ему на помощь. Говорят, что женщина в беде сильнее мужчины. Мужчине чаще требуется опора где-то извне, женщина ищет ее в себе самой, она знает, что в любви человека ничто не может спасти, а если уж придется спасать, то тоже любовью. Но в эту минуту ей стало немного обидно.
— Разве мы знали… Ведь были и хорошие дни. Особенно поначалу. Необыкновенные, тихие, с доброй тайной, которую мы скрывали друг от друга.
— Еще ни о чем не догадывались, — сказал он тихо, — а где-то глубоко-глубоко прорастало зернышко.
— Если бы не было тех дней, то, может, и не для чего было бы жить, — сказала она твердо. — Странно как… Но это правда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ирина, собираясь на работу, надела синюю вязаную шапку, единственным украшением которой был белый шнурок, взяла в руки сумку, взглянула в зеркало и невольно задержалась, разглядывая себя. Матовая белизна лица, ровная, без румянца, карие глаза в густых ресницах. Темные длинные волосы она сегодня подобрала под шапочку, и открылся четкий нежный овал, высокая шея. Ирина улыбнулась: так ей было хорошо в это звонкое утро, даже, ребячась, показала себе в зеркале язык и вдруг заметила, что глаза у нее сейчас какие-то необычные. Их словно подсветили изнутри, зажгли по лукавому огоньку, и от этого они стали глубокими, как омуты. Она задумалась, машинально повязывая шею синим шарфом, и вновь взглянула в зеркало. Красивая, конечно, хоть и не скажешь, что красавица. Вот брови, пожалуй, действительно хороши — не широкие и не узкие, густые, бархатистые.
Она остановилась около вешалки, сняла белое шерстяное пальто, которое ей привез из Вены Василий, минуту подержала в руках и с легким вздохом повесила обратно: вспомнила Клаву, у которой нет и, наверное, никогда не будет такого, и надела другое, серое.
До Пушкинского парка доехала троллейбусом; сегодня ей особенно радостно было видеть солнце, пусть сквозь запыленные стекла вагона, видеть деревья и сверкающие, умытые дождем улицы. До Дачной она пройдет пешком. Четыре параллельные улицы еще и до сих пор почему-то называют Дачными — Третья, Четвертая, Пятая и Шестая, хотя их давно вобрал в себя индустриальный город.
Шла быстро — ее словно на крыльях поднимала поющая в груди радость, потом, спохватившись, пошла медленнее — стало жутковато от нежданно нахлынувшего чувства. Понимала, откуда оно идет, попробовала отогнать эту мысль — не получилось. Тогда взглянула на себя со стороны: идет молодая женщина, счастливо улыбаясь, и успокоилась.
Она влюблялась часто, безоглядно, но тайно, так, что знала об этом только она одна. Это, наверное, было сущностью ее характера, живого, склонного к переменам, льнущего ко всему новому и яркому. Когда она бывала влюблена, ей интереснее жилось, работалось, все удавалось, ладилось и дома и на службе. Она охотно бегала на базар, готовила обед, убирала в комнатах, любое дело ей было в удовольствие. Сейчас она даже тихонько засмеялась от такой своей влюбленности. Тот, кого она любит (она снова посмеялась над этим словом — «любит»), может, и умрет, не догадываясь о ее чувстве. Но без этого ей жилось скучно и серо. Еще совсем недавно она хандрила, чувствовала себя разбитой, даже одинокой. Вдруг какой-то порыв, вспышка фантазии — и все изменилось: заискрилось, засверкало, словно после весеннего благодатного ливня. Она могла «влюбиться» в известного актера или певца с почтовой открытки, но чаще в кого-нибудь из знакомых. Знала, что он не такой, каким представлялся ей, и принималась додумывать: дорисует воображением, наделит несуществующими добродетелями и сама же поверит в свою выдумку. Просто смешно, но ничего не поделаешь — такой уродилась! Вот и сейчас та же игра фантазии.
Она совсем успокоилась и весело, легко взбежала по ступеням к дверям института. Надеялась, что придет первой, но Ирша уже сидел за столом. Ирина приходила раньше других, чтобы немного убрать в комнате, полить цветы — ребята после работы часто задерживались, играли в шахматы, много курили, окурков в пепельницах — горы. Ирина не такая уж и чистюля, но убирала, чтобы никто даже мысленно не смог упрекнуть ее, что жена главного инженера — белоручка.
— Начальничек, привет, — поздоровалась, пародируя голос Рубана. И как бы засветилась вся от этого слова «начальничек».
Ирша поднял голову. В глазах Ирины играли веселые лучики — от солнца, которое заглядывало в окна их немного хмурой комнаты, от шутки, от полноты жизни — добрая мать подарила ей такие глаза — и еще от чего-то, о чем она и сама не догадывалась.
— Добрый день… — Он смутился, схватил какую-то бумагу и склонился над столом.
Она тоже смутилась. Но тут же справилась с собой и принялась поливать цветы. Это была меньшая комната их мастерской, в ней стояли четыре рабочих стола, а всего в мастерской восемнадцать человек, и разместились они в соседних кабинетах. Около девяти пришла Клава, вслед за ней проскрипел протезом Рубан. Культя у него была короткой, и ходил он, закидывая ногу, словно загребал ею.
— Начальничек, привет, — сказал он, проходя мимо стола Ирши.
С женщинами он не здоровался, и натерпелись они от него немало. Все пикантные истории и анекдоты, какие знала Ирина, были услышаны от него. Острая на язык Клава наконец поставила ему ультиматум:
— Если ты не заткнешься, я пойду к Тищенко, пусть переселяет тебя в сорок шестую комнату.
Переселяться в сорок шестую Рубан не хотел — там работало одиннадцать человек, но и Клаву не оставил в покое, по-прежнему придирался к ней, подтрунивал, пытался вогнать в краску солененькими анекдотами. Таким образом он «приударял» за ней.