Вернись в дом свой
Шрифт:
Ирина засмеялась.
— Дьякона помню.
— Дьякона помните, а меня нет, — вздохнул он.
У нее на щеках проступил легкий румянец.
— А потом я узнал, что вы Тищенко…
Ирина резко поднялась.
— Мне нужно идти. — И взяла сетку у него из рук.
Он хотел помочь ей донести покупки до трамвая, но она сказала: «Я сама» — и быстро пошла по дорожке. А он остался сидеть, сбитый с толку, расстроенный ее поспешным уходом.
Ирина пришла домой, когда уже начало смеркаться. Выложила покупки в холодильник, убрала на кухне и, не ужиная, легла, хотя было еще рано.
Грезилась ей быстрая и широкая, залитая солнцем река. Река была в каменных берегах. А по парапету, взявшись за руки, шли две девочки (догадывались, что хорошенькие), балансировали и пели звонкими голосами. Они знали, что на них смотрят, любуются ими, но никто не решался встать на пути. И тогда им наперехват вышел стройный
Нет, он бы только рассмеялся. Он бы ничуть не испугался, потому что относится к ней как к милому, немного взбалмошному ребенку. Так уж у них сложилось, такая уж возникла любовь. Ее отец, Александр Артемьевич, профессор математики, до войны был преподавателем в институте, где учился Василий. Именно к нему в шинели и хромовых сапогах пришел из госпиталя худой демобилизованный младший лейтенант Тищенко. Даже не пришел, кажется, его привел сам отец. И Василий и отец любили вспоминать об этой встрече. Василий, демобилизовавшись, в то время жил в общежитии у знакомого. (Тогда еще любили шутить: «Ты где живешь?» — «У товарища». — «А товарищ где?» — «На вокзале».) И вот возвращались они с другом из бани, от них на сто метров несло вонючим мылом и автоклавом (сдавали в дезинфекцию одежду). Остановились на углу улицы Артема и Гоголевской, принялись считать деньги. Денег на бутылку не хватало, и вид у обоих был плачевный. В тот момент Александр Артемьевич и увидел Василия. Поздоровался, обнял своего бывшего студента, хорошенько отругал за то, что тот не зашел к нему. Василий божился, что собирался прийти, но все откладывал. «Куда вы идете?» — спросил Александр Артемьевич. «Да вот после бани, понимаете… хотели немного, согласно обычаю, да не выходит», — товарищ Василия, бывший моряк, говорил с намеком. Александр Артемьевич намек понял, рассмеялся и повел обоих к себе домой. Иринин отец, хотя и был профессором, звезд с неба не хватал, знал, что достиг своего потолка. Был добрым, гостеприимным, любил людей простых и часто помогал им. Он не отпустил Василия.
Она была тогда одной из этих девочек на парапете… Василий Васильевич — она называла его так — старался хоть чем-нибудь отблагодарить своих добрых покровителей, работа прямо горела у него в руках — мыл полы, рубил дрова, носил воду, и все это весело, с шутками и прибаутками; чтобы не мешать хозяевам, готовился к экзаменам, защите диплома в вишеннике, росшем вблизи от дома. Там у него стояла «дачка» — сам соорудил себе шалаш, летом и спал в нем под шум деревьев. Она, Ирина, почти каждое утро бегала в вишенник, щекотала Тищенко под носом перышком — будила. Он начинал смеяться еще во сне. И вообще он смеялся так, как, может, не смеялся никто на свете. «Господа, если вы будете есть котлеты фирмы «Виктория» (так звали мать Ирины), вы сможете смеяться, как мистер Тищенко», — постоянная шутка отца, обращенная за завтраком к ней, Ирине, потому что она и вправду лишь ковыряла вилкой в тарелке, Василий же уплетал все за милую душу, и она украдкой от родителей показывала язык «мистеру Тищенко».
Эта игра продолжалась долго. Озорная девчонка забавлялась, зная, что это безопасно, что он не осмелится посягнуть на нее даже в мыслях, а ей хотелось, чтобы он видел в ней не девчонку, а взрослую девушку, женщину. Это была игра котенка в присутствии мамы: всегда можно подбежать к ней, и хочется убежать от нее подальше. И она отбегала. Случалось, когда они вдвоем шли куда-нибудь, она брала его под руку, он волновался, а она лукаво поглядывала на него. Но и дальше играла, и бегала по саду, подпрыгивала, хватаясь за ветку, и болтала в воздухе босыми ногами (туфли валялись на траве), красивыми, длинными ногами, еще девочка, но уже и женщина, не созревшая женщина, что особенно привлекательно. Женщина находит свое завершение в любви. Он о ней и мечтать не мог как о женщине, пока не заметил, что мечтает, и ужаснулся: что скажут Иринины отец и мать, он был убежден, они думают не о таком женихе для своей единственной дочери. И тогда он ушел от них. Бывало, заставлял себя по нескольку недель не появляться, а потом не выдерживал и шел, и все начиналось сначала. Точно он знал одно: Иринины родители доверяют ему, и именно это доверие сковывало, хотя уже чувствовал, что они с этой ветреной, избалованной девчонкой давно переступили невидимую грань, что это уже не игра, что их неудержимо несет огромная и светлая река, которую называют любовью.
Ирина влюбилась в его простодушный оптимизм, в его смех, а еще больше в его мужественность, взрослость. Когда она впервые увидела на пляже его грудь и плечи (еле затащила его искупаться), то посмотрела на него, как на Прометея, сошедшего со скалы: они были сплошь в шрамах и рубцах.
Девочки в школе, дознавшись про ее любовь, ахнули: «Такой старый… Такой нескладный». А он казался ей и молодым и стройным, и все остальные ребята просто не существовали для нее. Было ли это настоящей любовью? А чем же еще? Была любовь и есть. Василий ее и по сей день просто обожает. Он считает: судьба не по заслугам щедро одарила его, он и сотой доли не заслужил. Когда она сказала, что любит его, он и возликовал и ужаснулся, тут же решив не ходить к ним, не видеть ее. Но вскоре к нему приехала мать Ирины, и он стал вновь бывать в их доме.
После женитьбы Тищенко не захотел жить у тестя: восстала гордыня. Все скажут: женился на квартире. Тогда многие так женились. Поэтому и в загс пошли втайне от Ирининых родителей. Полная независимость! Даже свадьба — только на свои деньги. Так настоял он. Загс оказался большой комнатой с обшарпанными стенами, где работа велась одновременно за несколькими столиками: выдавали, справки о смерти, регистрировали новорожденных и тех, кто вступал в брак. Они подали паспорта пожилой женщине с гладко причесанными волосами, одетой в строгий, чуть ли не военного покроя костюм. Вроде и выправка у женщины была военная и манера говорить — командовать. Она полистала паспорт Василия и сказала, что зарегистрировать их брак не может, потому что у Тищенко просрочена временная прописка. Они вышли из загса, остановились под вязом, и Ирина заплакала. Василий успокаивал ее, сказал, что пойдет куда-то жаловаться, но вдруг стиснул ей руку, да так, что она вскрикнула.
— Глупые мы! У тебя же прописка постоянная.
Однако она шла в эту комнату со страхом, пряталась за его спину, даже не расслышала, что он сказал заведующей загсом. Та снова взяла паспорта. Спросила строго, требовательно:
— У вас деньги есть?
Теперь уже Ирина видела, как побледнел Василий. У него было сто пятьдесят рублей. На три бутылки водки, винегрет, килограмм колбасы и полкуска сала. Чтобы справить свадьбу у ребят в общежитии.
— Есть, — сказал Василий.
— Сколько? — спросила заведующая загсом.
— Сто рублей.
— Давайте сюда.
Взяла деньги, взяла свидетельство, которое уже заполнила молоденькая секретарша. Протянула Ирине деньги:
— Возьмите. Теперь вы хозяйка, и это на первые расходы. А вы, товарищ супруг, запомните: так должно быть всегда.
Иринина мать приехала на следующее утро, умоляла вернуться домой, но они прожили в своей первой шестиметровой комнате, которую ему дали от работы, два года. Два самых счастливых года. И переехали к родителям Ирины лишь тогда, когда тяжело заболела мать. Все эти годы Тищенко ходил в военной гимнастерке, подпоясанной ремнем, как-то, заработав денег, он хотел сменить ее на костюм, но Ирина не разрешила. Любила выйти с ним под руку на улицу, и пусть гимнастерка старая, зато Ирина рядом с ним становилась будто бы строже и выше душой, отсвет героического пламени падал и на нее. Такая была у нее любовь и такое замужество.
Переворошив все это в памяти, она снова вернулась к быстрой реке, к белому паруснику, к далекому берегу, где стояла освещенная луной сельская хата с открытыми окнами. Совсем как на картине Васильковского.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Тридцатилетие Ирины Василий Васильевич решил отметить большим домашним торжеством. Ирина оценила его внимание, прежде он как-то умудрялся забывать и свой и ее дни рождения. В прошлом году, например, поздравил ее месяцем раньше, она и рассердилась и рассмеялась. Принес две бутылки шампанского и большую дыню, сказал — бухарская, а о цветах не вспомнил. Вино выпили, дыню съели, а когда наступил настоящий день рождения, он работал над каким-то срочным заданием, пришел домой за полночь и, конечно, без подарка.