Вернись в дом свой
Шрифт:
— Как брал? По сто штук сразу. — Рубан достал большой медный портсигар, короткими сильными пальцами размял сигарету. Потом вынул мундштук, вставил — никто в комнате не курил, выходили на балкон, но он не замечал этого или делал вид, что не замечает.
— Так уж и по сто, — поддела Рита. Ее и без того продолговатое личико еще больше заострилось, казалось, она хочет клюнуть Рубана в глаз, как еще совсем глупенький цыпленок клюет квочку. — Ну и что вы при этом чувствовали? Что думали?
— Тогда не думаешь ничего.
— И все же… — попросила и Ирина.
— Ну… — легко сдался Рубан. — Было это в Севастополе. Бегу я еще с одним салагой — мы вместе служили в морской пехоте, в разведке, а куда бежим, не знаем. Всюду груды кирпича, балки, некоторые еще дымятся. Да вы все это в кино видели. Никого сзади, никого впереди. Оторвались от своих или
— И опять ведь врешь! — бросила Клава.
Рубан глубоко затянулся, выпустил над Клавиной головой клуб дыма.
Кто-то смеялся, кто-то отводил в сторону взгляд.
— Ну, а дальше что было? — спросил Вечирко. В его прищуренных глазах поблескивал злой интерес.
— Дальше? — удивился Рубан, словно считал, что закончил рассказ. — Повернул их налево — марш! марш! Подошли к первому перекрестку, а там фриц из крупнокалиберного как врежет. Человек десять положил, а остальные кто куда. И я тоже.
И вновь все смолкли, смущенно поглядывая друг на друга.
Первая половина вечера, «европейская», совсем увяла, и, спасая положение, Тищенко обратился к Ирине:
— Накрывай, хозяйка, на стол. А то как-то не по-людски получается. Не по-нашему…
Поднялись все сразу и будто сбросили с себя что-то тяжелое — так сбрасывают намокшее пальто; в углу за столом остался только Рубан со стаканом пива, смотрел куда-то в сторону, и сигарета в его мундштуке погасла.
На раздвинутом столе в розовом свете абажура на белой скатерти засверкали запотевшие, только что из холодильника бутылки, вокруг теснились тарелки с багряными помидорами, свежими и малосольными, благоухающими укропом и чесноком огурцами, и, главное, исходила паром густо посыпанная петрушкой и укропом картошка. Выпили все, заставили выпить и женщин. Василий Васильевич, опрокинув рюмку, развеселился, сыпал шутками, анекдотами, держался свободно, даже немного развязно, но так, что все чувствовали: делает он это нарочно, чтобы помочь гостям избавиться от скованности, неловкости, развеять тень, которая осталась от рассказов Рубана, призывая всех расслабиться, почувствовать себя как дома, поэтому немного переигрывал; возможно, не полагалось вести себя так с подчиненными, но что поделаешь — это же был день рождения его жены, любимой жены, а тут все насупились и взъерошились, как совы на ветру. Он бросал шутки щедро, ловко балансируя на грани двусмысленностей, напропалую ухаживал за Клавой, говорил ей комплименты, и все опять понимали, что это от души, искренне, от желания ей, Ирине, добра, и потому охотно подыгрывали ему. Двое или трое парней еще хмурились, но и они не могли не улыбнуться, не заразиться его веселостью. Хмурились, невольно завидуя его эрудиции, находчивости, остроумию, из-за того, что их собственные жены ловили каждое слово Василия Васильевича и заходились от смеха. Клава даже глаза закрывала и обессиленно откидывалась на подушки тахты: «Ой, сил моих больше нет!» А он и сам чувствовал, что волна вдохновения, счастья, любви, полноты жизни легко подняла его и несла на гребне шуток и острот. Он смотрел на сидевших рядом молодых людей, талантливых, одаренных, и думал, что жизнь перед ними только приоткрыла двери и впереди у них длинная-длинная дорога, вереницы солнечных дней. И ему хотелось жить, просто жить, и работать, и нравиться кому-то, и тогда вновь мелькнула мысль, что все еще впереди — и любовь, и добро, и наслаждение от творчества, от удачи, и он синевой глаз ласково коснулся Ирины, ее волос, нежной матовости щек, полураскрытых, тронутых легкой улыбкой губ. Она сидела, как и полагается виновнице торжества, довольная, улыбчивая и, может, чуть-чуть чопорная, и это было естественно: все пили за ее здоровье. Не пил только Ирша, он наклонился к Рубану, и они тихо разговаривали. И почему-то это обеспокоило Ирину и немного задело: о чем можно шептаться среди шумного застолья? О хозяевах? Конечно. А что скажет Рубан, догадаться нетрудно. Вон к ним присоединилась и Рита Клочкова. Заинтересованная, Ирина, словно бы переставляя блюда на столе, села поближе.
— …Все спешим, — услышала она неторопливую, как всегда, речь Рубана. — Бежим, мчимся, но ведь не все умеют быстро бегать. Вот хоть бы я, к примеру, на своих костылях. Далеко не убегу. И все нахваливаем свой век: выдающийся, исключительный… Научились делать искусственные ткани, фальшивые драгоценности…
Остренький носик Риты Клочковой вроде бы еще более заострился, на виске нервно забилась жилка.
— А где святое? Где подлинные чувства? Где настоящая великая истина, которая могла бы сотрясти душу, удержать нас от этого сумасшедшего бега, заставить остановиться и подумать? Где она?
— Такой истины нет, — жестко сказал Ирша. — Мы все время движемся вперед. В этом и заключается прогресс, в этом и состоит высшая истина.
— Прогресс чего? — быстро спросила Рита. — Только и слышишь: прогресс, прогресс… А что такое прогресс?
— Прогресс? — несколько озадаченно переспросил Ирша. — Прогресс — это все. Решительно все, из чего состоит наша жизнь и, в частности, наша с вами работа. То, чему мы служим. Зодчество!
— Строим, строим, строим. Пещера, дом, дворец, кинотеатр… Зачем строим? Во имя чего?
— Как это «во имя чего»? — удивился Ирша. — Во имя красоты. — И, подумав, добавил: — Во имя будущего.
В глазах Риты на мгновение вспыхнули лукавые огоньки и тут же погасли, она спокойно, в упор взглянула на Иршу.
— А не кажется ли вам, что наша любимая архитектура становится самоцелью? Служит прежде всего самоутверждению. Возвеличить самих себя — вот цель, потом можно и разрушить построенное, не беда. Я думаю: прогресс для человека — это его собственное самоусовершенствование.
Голоса их звучали довольно громко, и все постепенно притихли, прислушиваясь. Рубай тянул водку — так умел пить только он — маленькими глотками, подолгу задерживая во рту, и довольно улыбался: казалось, для него не было большего удовольствия, чем столкнуть других лбами. Ирина видела, как все внимательно прислушиваются к спору, и волновалась за Сергея, чувствовала, что тому не хватает аргументов, при всей своей эрудиции он будто бы не имел опоры, Рита же, к удивлению Ирины, эту опору имела — внутреннюю твердую убежденность, хотя и не выпячивала этого.
— Самоутверждение — одна из насущных потребностей человека. — Ирша бросил реплику быстро и легко, словно радуясь удачно найденному доводу.
— А где предел этим потребностям? Чего вы в конечном итоге добиваетесь? — допытывалась Рита.
— Абсолютного комфорта хотя бы.
— Комфорта! — Рита торжественно подняла палец. — Каждому — отдельную квартиру…
— Я, например, не возражаю, — заметил Рубан.
— Каждому отдельный дом. «Мой дом — моя крепость…» Чтобы изолироваться от других. Сосредоточиться на себе, на собственной персоне. Мы отходим от людей, забываем друг друга, теряем друзей, отходим от первоосновы. От природы… Вот представьте себе зеленый побег… Самое нежное и самое совершенное создание на земле — зеленый лист. Но он придуман не нами. Не нами! Мы отходим от него все дальше и дальше. И не только от него… Все временно, все преходяще, человеческая жизнь коротка, и нам кажется, что это несправедливо… Наш разум мечется, ибо сам бренный. Ищет чего-то. Доводит до утонченности. Особенно в искусстве, которому мы с вами имеем честь служить. А самое совершенное искусство — это зеленый лист.
Рита вдруг заметила, что все слушают ее, и смутилась.
— Доля справедливости есть в ваших словах, — сказал Василий Васильевич. — Архитектор должен… должен, проектируя, видеть не только горы, вершины, но и холмик, на котором он когда-то сидел пастушонком, не только лес, но и каждый зеленый листок, и прежде всего должен понять себя, свою душу… Тогда возникнет гармония, которую мы называем искусством. Ведь и мы сами и зеленый лист — единое целое.
Рита хотела сказать, что это красиво сказано, но смахивает на софистику, однако не решилась. А Василий Васильевич почувствовал, что пришла пора сменить тему разговора, поднял рюмку и предложил выпить за счастье молодости, за любовь. Все опять оживились, разговор распался на отдельные ручьи и ручейки. Ирина поднялась было, чтобы пересесть на прежнее место, но Рита, взяв ее за руку, удержала: хотела договорить.