Вернись в дом свой

Мушкетик Юрий Михайлович

— Понимаешь, мы не умеем жить, — прошептала она почти на ухо Ирине, будто близкой подруге, хотя на самом деле они никогда не были дружны. — Мы, как орава детей, которая бежит по лугу за цветами, мчится сломя голову через всю поляну, думая, что на том краю цветы ярче и крупнее. А в действительности это всего-навсего обманчивая игра света. Оглянемся — и весь луг истоптан. Нас, к сожалению, никто не учит этому искусству — жить… Любить друг друга. Творить добро.

— А кто может научить? — спросила Ирина.

— Сами. Кто же еще?

— Почему же, по-вашему, мы не умеем любить? — тоже тихо вмешался в разговор Сергей.

— А по-вашему, умеем? — Голос Риты

стал жестким, напряженным. — А кого вы любите? Назовите, кого вы любите. Конкретно. Каждого. Только не лгите.

Сергей молчал, хотел что-то сказать, но сдержался.

— Видите… Как это трудно — любить кого-то…

Ирина не стала слушать продолжение разговора.

«Мы не умеем жить, — эхом отозвалось в ней, и тут же что-то возразило: — Жить… Жить… Как хорошо жить! Просто жить — и все…» Ее душа полнилась радостью, тревожной и пугливой, возможно, так себя чувствует молодая птица перед первым далеким перелетом, еще не ведая, что это такое. Она налила в бокал сухого вина, подняла его над столом. Хотелось высказать, что неясно чувствовала душой, хотя и сознавала — выразить это вряд ли возможно.

— Что нас больше всего волнует в жизни? Больше всего волнуют перелетные птицы. — Она подумала, что говорит не только потому, что захотелось сказать об этом, а главным образом потому, что ее слушает один человек, для которого ей и хотелось сказать, и сказать хорошо. И потому заволновалась и не смогла продолжить, лишь сказала: — Я пью за перелетных птиц.

Все засмеялись. Тищенко шутливо погрозил пальцем:

— Больше себе не наливай.

Она подумала, что ее тост, наверное, никто не понял, кроме разве… одного человека, и утешилась этим. Может, и вправду, только Ирша не засмеялся. За столом царил беспорядок, захотел произнести тост Решетов, позвякивал вилкой по бутылке, но его не слушали. Ирша увидел, как поднялась Рита Клочкова и выскользнула в дверь. Маленькая, незаметная, как кулик, выглянула из травы и спряталась. Он поднялся тоже.

В углу за круглым столиком образовалась мужская компания. Мужчины прихватили с собой еще не опорожненные бутылки и опять затеяли дискуссию. Ирша подошел к ним, остановился, прислонившись к стене. Речь держал Рубан:

— Ты говоришь, жизнь течет… А как течет? Куда и зачем? Взгляни на это вино. Как говорили в старину, чистый, как слеза, виноградный сок. Полюбуйся, как оно искрится. Одни этикетки на бутылках чего стоят! А чуть позже ты, выпив его, побежишь в отхожее место… Вот и вся его игра и красота.

— Как это у тебя все мерзко получается, — удивился Решетов.

— Зато справедливо.

Во всю мощь загремел «Муромец», последней конструкции радиола, закружилось несколько пар. Ирша, стоя возле стены, наблюдал за танцующими. Ирина и Клава, раскрасневшиеся и задохнувшиеся, остановились возле него.

— Только потому что ты наш начальник, предоставляем тебе право выбора. Всех остальных выбираем сами, — переводя дыхание, сказала Клава.

— Я не танцую… — смущенно улыбнулся Ирша.

— Вы смотрели на нас, и мы подумали… — начала Ирина.

Клава, засмеявшись, перебила ее:

— Стоит, не танцует и смотрит голодными глазами на женщин.

— Что ты, Клава… — возмутилась Ирина.

— На тебя он смотрел, — сказала Клава и пошла, красуясь ладной фигурой, не придавая особого значения своим словам, а Сергей и Ирина остались опаленными ее вроде бы безобидной шуткой. Избегая встретиться взглядом с Сергеем, Ирина пошла к столу.

Там несколько раз поднималась песня, но, покружившись на слабых крыльях, беспомощно падала. Не было такой, чтобы все знали, чтобы всем нравилась; одни песни забыли, другим не научились. Не было среди гостей человека, который бы начал песню, вложив в нее душу, зажег других, повел за собой. И тогда Рубан, аккуратно причесав свой чуб, затянул «Летела зозуля» — ее подхватили все. Голос у Рубана был глубокий, и пел он свободно, уверенно, вкладывал в песню какую-то свою мысль, казалось, большую, нежели ту, о чем песня рассказывала. Словно он и не пел, не изливал свою душу, а вот только сейчас решился что-то свое поведать людям. Он вдруг сам будто переродился, помолодел, темные глаза его, всегда едко усмешливые, сверкали вдохновением.

Вскоре гости стали собираться домой. Как часто случается, за одной парой поднялась и вторая («У нас ребенок»), остальные тоже поняли, что время позднее, хозяева устали. Уходили веселой толпой, на уснувшей окраине голоса звучали особенно громко. Фонарей не было, но над парком взошла луна, звезды сверкали, и тишина залегла такая, что, казалось, захоти только — и услышишь, как летит в пространстве земной шар. Внизу, под горой, в сизом туманце серебрился пруд, и обступившие его ивы склонили ветви, будто печально задумались.

Клава, смеясь, подхватила под руку Василия Васильевича, с другой стороны Решетова, громко переговариваясь, они пошли вперед и скрылись в густой темени деревьев. Ирина бросилась им вдогонку, оступилась и чуть было не упала, кто-то поддержал ее под руку, она оглянулась и увидела близко глаза Ирши, темные, глубокие на бледном, освещенном луной лице и почему-то грустные. Она улыбнулась, и эта улыбка будто говорила: какой славный выдался вечер и как славно жить на свете, когда рядом такие милые, умные, веселые люди; но в действительности улыбка означала другое: в это мгновение Ирина почувствовала, что все изменилось, нет, в сущности, осталось прежним и все-таки изменилось все; с этого момента их объединяет с Сергеем одна мечта или, вернее, мысль — нет, даже не мысль и не мечта, а какое-то радостное ощущение, когда улыбка на ее губах — это и его улыбка, а грусть в его глазах — это и ее грусть. Как и тепло, идущее от его руки, было ее теплом. Она знала: это чувство не исчезнет, останется с ней навсегда. Мягко освободив руку, Ирина сошла с тропинки и присоединилась к шагавшему немного впереди Рубану.

Тищенко свернул вправо, на стежку, ведущую через лесопарк. У небольшого пригорка они остановились, Василий Васильевич что-то громко сказал, кто-то из женщин засмеялся, он отступил немного в сторону и отвязал от дерева палку, державшуюся на толстой длинной проволоке. Это были детские качели, Ирина не раз видела, как на них качались ребята и девчушки. Василий Васильевич сел на качели, где-то вверху, в темноте, заскрипело, и он, оттолкнувшись, медленно поплыл в ночь, в черные недра леса. У Ирины отчего-то сжалось сердце, ей представилось, что Василий исчез навсегда. Но в следующую минуту он вернулся, спрыгнул на землю. Мужчины наперегонки кинулись к качелям.

Тищенко подбивал и женщин покачаться, те, смеясь и взвизгивая, отбивались. Он смеялся заразительно, от всей души, и его громкий, немного хрипловатый смех вспугнул в парке уснувших птиц. Ирина немного сердилась на мужа, но тоже смеялась. Она больше всего любила в нем этот молодой азарт, мальчишество, его шалый смех.

Сергей не качался.

Дурачились еще с полчаса — качались даже Клава и Ирина, было очень страшно: упругое биение ветра, и черная стена леса стремительно мчится тебе навстречу… Потом пошли к трамвайной остановке, гости едва успели на последний трамвай.