Верность и терпение
Шрифт:
Левенштерн, описывая события этих дней, рассказывал обо всем случившемся так: «Народ и армия давно уже были недовольны нашим отступлением. Толпа, которая не может и не должна быть посвящена в тайны серьезных военных операций, видела в этом отступлении невежество или трусость. Армия разделяла отчасти это мнение; надобно было иметь всю твердость характера Барклая, чтобы выдержать до конца, не колеблясь, этот план кампании. Его поддерживал, правда, в это трудное время император, видевший в осуществлении этого плана спасение России. Но толпа судит только по результатам и не умеет ожидать.
Император также волновался в начале войны по поводу
Барклай умолял его величество потерпеть до ноября и ручался головою (в июне месяце! — В.Б.), что к ноябрю французские войска будут вынуждены покинуть Россию более поспешно, нежели вступили туда.
Я припоминаю, что еще до оставления нами Смоленска Барклай, говоря о Москве и о возможности занятия ее неприятелем, сказал, что он, конечно, даст сражение для того, чтобы спасти столицу, но что, в сущности, он смотрит на Москву не более как на одну из точек на географической карте Европы и не совершит для этого города точно так же, как и для всякого другого, никакого движения, способного подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию и Европу, а не Москву.
Эти слова дошли до Петербурга и Москвы, и жители этих городов пустили в ход все свое старание к тому, чтобы сменить главнокомандующего, для которого все города были безразличны…»
Тому, что слова Барклая о Москве дошли до обеих столиц, находятся подтверждения во многих воспоминаниях и письмах. Одно из них — письмо московского главнокомандующего Ростопчина к Багратиону написано 12 августа, когда обе армии находились у Дорогобужа.
«Когда бы Вы отступили к Вязьме, — писал Ростопчин, — тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю убираться, а народ здешний… следуя русскому праву: не доставайся злодею, обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтоб он не считал миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет пепел и золу».
Вот она — правда о московском пожаре, о его организации и исполнителях!
Не следует думать, что назначение Кутузова было воспринято с восторгом всеми. Для подавляющего большинства народа и армии Михаил Илларионович был «идолом северных дружин», но среди высших военачальников существовало и иное мнение.
Свидетельством тому письмо Багратиона Ростопчину от 16 августа 1812 года, накануне приезда М. И. Кутузова в армию.
Багратион, получив рескрипт Александра I от 8 августа, оценил его следующим образом: «Слава Богу, довольно приятно меня тешат за службу мою и единодушие: из попов да в дьяконы подался. Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай.
…Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда».
И в тот же день, 16 августа, Барклай писал жене: «Что касается назначения князя Кутузова, то оно было необходимо, так как
По получении известия о назначении Кутузова главнокомандующим, Барклай писал императору: «Я хотел бы пожертвованием жизни доказать мою готовность служить Отечеству».
Эти слова менее чем через неделю беспредельною стойкостью, бесконечной верностью, героическими делами своими он подтвердил на Бородинском поле.
В те времена гигантская семья Михаила Илларионовича только самых близких, кровных родственников насчитывала около трех десятков. У пяти его дочерей было пятеро мужей, у них — девятнадцать сыновей и дочерей. Мужья же, кроме того, имели братьев и сестер, племянников и племянниц, у некоторых живы были еще родители, и если бы мы уподобили большую кутузовскую семью некоей планетной системе, то, несомненно, той звездой, тем солнцем ее, вокруг которого все планеты вращались, был самый любимый, самый почитаемый из всех — Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов.
Старшей дочерью его была статс-дама двора Прасковья Михайловна, бывшая замужем за сенатором Матвеем Федоровичем Толстым. Только Прасковья Михайловна осчастливила деда десятью внуками и внучками, и, к слову сказать, род Толстых был необычайно многолюден. Под стать ему среди русской элиты были, пожалуй, лишь фамилии Оболенских, Голицыных, Долгоруковых да Плещеевых.
Все родственники глубоко чтили и даже восторженно преклонялись перед седовласым главою семьи. Однако был среди них родственник Кутузова по двум линиям — и со стороны его троюродного брата Логгина Ивановича Голенищева-Кутузова, и со стороны мужа дочери Прасковьи Матвея Федоровича Толстого, — скромный, почтительный, тихий нравом и во всем безотказный, девятнадцатилетний слушатель Академии художеств Федор Петрович Толстой [59] .
59
Толстой Федор Петрович (1783–1873) — живописец, скульптор, медальер, создатель 21 медальона в память Отечественной войны 1812 года.
Сколь был он тих и добронравен, столь же сильно почитал он своего великого дядюшку и, пожалуй, столь же сильно был он трудолюбив и талантлив. С одиннадцати лет Толстой учился живописи и ваянию в Петербургской академии художеств и за восемь лет стал уже признанным мастером в своем деле.
Когда Кутузов узнал о назначении его главнокомандующим, с утра до вечера находился он в военном министерстве со своими помощниками, полковниками Резвым, Кайсаровым и зятем своим князем Николаем Дмитриевичем Кудашевым, недавно женившимся на младшей его дочери Катеньке.
Они составляли предписания о посылке резервов из Москвы, из Тулы, из Калуги, из восточных областей Украины, и фельдъегери мчались туда один за другим.
А поздно вечером обычно ехал он к любимому своему Логгину Ивановичу и к милой жене его Надежде Никитичне и до полуночи отдыхал у них, потому что атмосфера в их доме была самой подходящей для совершенного отдыха.
Михайле Илларионычу был по сердцу его кузен, с давних пор нравилась его жена, да и сам дом был тих, покоен, уютен, и, казалось, тихие ангелы добра и покоя бесшумно витают под его высокими лепными потолками.