Вернуться в Портленд
Шрифт:
Зина встретила безразлично, но особого недовольства моим появлением не выказала.
Их старая квартира на третьем этаже не отличалась размерами, однако тетя летом жила на даче, оттуда ездила на работу, домой возвращалась лишь изредка.
Меня разместили в тетиной комнате, ближней к входу, сестре я не мешал.
Маленькая спальня дышала
Сестра дома почти не жила: уезжала утром, возвращалась вечером.
Ее студенческая жизнь полнилась заботами, занимавшими все время.
Я был предоставлен самому себе, чем нимало не тяготился.
Папа с мамой отсутствовали в своем НИИ целыми днями, я с детства привык к самостоятельному времяпровождению.
Точно так же я жил и здесь.
Иногда уезжал куда-нибудь с утра, иногда оставался в квартире на полдня.
Мне нравилась ее прохладная тишина, периодически нарушаемая лифтом.
В нашем доме на Телецентре тоже имелся лифт, но он был модернизирован, оборудован автоматикой, курсировал почти неслышно.
Здесь допотопная кабина ездила вверх и вниз в шахте, затянутой сеткой.
Открываясь, дверь протяжно скрипела, потом захлопывалась с железнодорожным лязгом.
Эти звуки отдавались и многократно усиливались кафельным полом площадки; проникая внутрь, они создавали какое-то особое настроение.
Сама квартира была полна уюта, который рождали и неяркие обои и старомодные окна с узкими форточками.
В пристенных «зализах» нереально высоких потолков даже солнечным днем таился тихий сумрак.
Запах старого паркета навевал странные для моего возраста мысли о вечном.
Признаюсь, до сих пор во снах приходит этот восьмиэтажный желто-кирпичный дом на углу Тимирязевской улицы.
Я вижу гулкий угловой подъезд и пологую лестницу, по которой обычно взбегал вперед лифта – и потемневшую
О покойном докторе напоминала и огромная библиотека, заполняющая от пола до потолка темные стеллажи в прихожей.
Книг я не трогал, лишь рассматривал корешки, не решаясь нарушить чужой порядок.
Я понимал, что меня тут лишь терпят, поэтому старался существовать невидимо, не оставлять следов пребывания.
Но еще больше, чем тихая квартира, мне понравилась сама Москва.
Столица конца семидесятых разительно отличалась от нынешней клоаки, кишащей армянскими рестораторами и украинскими проститутками.
Это был дружественный город, располагающий каждым проулком.
Даже Арбат еще не превратился в полуторакилометровый публичный дом; он оставался обычной улицей – с тротуарами и мостовой, с грохотом проезжающих грузовиков.
Все то было очень, очень давно – не просто в минувшем веке, а в прошлом тысячелетии.
Мало кто помнит прежние черты.
Сейчас я не знаю, каким образом оплачивается проезд в метро.
Тогда поездка стоила пять копеек; монеты разменивали автоматы, грохочущие в наземных вестибюлях.
Несколько дней назад какая-то бабка, стоящая передо мной в кассе «Пятерочки», выронила из кармана пригоршню монет.
Они рассыпались с глухим стуком, словно высохшие черепашьи какашки.
Впрочем, все российское ассоциируется у меня с какашками, но сейчас не о том речь.
Эпизод всколыхнул давнюю память.
За две недели, проведенные в Москве, я свыкся с городом, узнал столичные привычки.
Спускающиеся на эскалаторе любили похулиганить: запускали пятак по направляющей поручня таким образом, чтобы он докатился до низа и упал на мраморный пол.
Тот медный звон был приятнее, чем колокола нынешних новодельных церквей.
Конец ознакомительного фрагмента.