Вершины не спят (Книга 2)
Шрифт:
И тут Лю проснулся.
— Вставай, Лю, вставай, — будила его нана Думасара, — пора тебе идти к Нахо за справкой.
Голоса Чачи и Нахо, споры с Чачей — все это, оказывается, только снилось. И Лю в первый раз в жизни пожалел, что он слышит голос матери. Лучше бы слышать, как Чача соглашается отвечать на экзамене.
Но так или иначе, нужно было торопиться. До обеда надо успеть в Буруны, а еще попрощаться с Тиной.
Лю без рубашки побежал к арыку, протекавшему через сад. Думасара с удовольствием проводила глазами сына. Она видела, как окреп Лю — и вырос, и окреп.
По ту сторону арыка столпились соседские ребятишки, выгонявшие коров в стадо.
Лю уже знал, что нет на свете таких вещей, о которых все люди думали бы одинаково, и нередко одних огорчает то, что может смешить других, нередко одни осуждают то же самое, что хвалят другие. Вот хотя бы тот же агрогород — одни хвалят, другие ругают почем зря.
Весело перекинувшись словами со сверстниками и освежившись в мутной холодной воде арыка, Лю помчался через сады и огороды к Чаче, — может, все-таки удастся уговорить ее? Но Чачи дома не было, соседка сказала, что старуха пошла в аулсовет. Вот уж действительно сон в руку!
На дворе аулсовета, как всегда, было людно. Люди собирались здесь не только затем, чтобы повидать Нахо, пока тот не сел в седло, но просто из потребности поболтать, поспорить, о чем-то спросить, что-то доказать. Разговоры на все голоса, а из открытого окна доносится голос Чачи. Как хотите, сон продолжался! Хорошо еще, что Люне соблазнился завтраком и поспешил сюда. Он оправил на себе гимнастерку, огляделся и, прежде чем войти к Нахо, присел на старый жернов, вросший в землю у порога.
Среди ожидающих были и проныра Давлет, и хитрый Муса с неизменным своим спутником, мясником Масхудом. Масхуд считался вторым после Давлета спорщиком. И все эти известные в ауле люди были учениками Лю, все сдавали экзамен, а теперь пришли послушать, как сдает экзамен Чача. Все они приветствовали своего учителя Лю. Правда, Давлет научился писать имя по-русски еще в тюрьме, где он вместе с Мусой и Масхудом сидел за проделки с земельными участками в первые годы распределения земли в трудовое пользование. Но теперь Лю обучил его буквам нового кабардинского алфавита. Ничего не скажешь, Давлет учился с усердием, он лишний раз хотел показать свое согласие с Советской властью. Дескать, смотрите, я сознательный, я не прогоняю от себя культармейцев, как это делают другие. При случае расскажите об этом Иналу, пусть знает, какие есть у него верные люди.
Преисполненный сознания своего превосходства, он снисходительно поглядывал по сторонам.
Масхуд, как всегда, спорил с Мусой. Они сидели рядом. Наконечником палки Муса вычерчивал на земле буквы и предлагал Масхуду отгадывать их. Эта игра удавалась плохо — то ли потому, что Масхуд плохо знал буквы, то ли потому, что Муса неумело их рисовал. Масхуд сердился и шумел.
— Ты думаешь, моя голова пустая сапетка, — кричал он и, выхватив палку из рук Мусы, тыкал палкой в букву: — Слышал ли ты, как сказал Исхак: «Буква «А» — крыша». А ты что нарисовал? Бублик. Бублик это не буква, а цифра, бублик значит ничего нет, ноль. Ничего нет, как в твоей голове.
Муса не так твердо знал буквы, чтобы решительно постоять за себя, но признать правоту Масхуда было бы позором, и он возражал:
— У самого у тебя ничего нет в голове. Не голова, а пустая корзина. — И он сердито вырывал свою палку из рук Масхуда и обращался к соседу слева, старику Исхаку, прославившемуся не только своею просвещенностью, но и даром поэта: — Исхак, ты человек справедливый и хорошо постиг грамоту, скажи, это буква или
Сельский почтальон Исхак — тихий человек, долго ничем не примечательный, на старости лет проявил неожиданные таланты. Повторяем, он не только постиг грамоту, но, к всеобщему удивлению, прославился на недавнем Иналом затеянном слете стариков песнопевцев и теперь исполнял в ауле не только службу почтальона. Он никогда не расставался с самодельным музыкальным инструментом, выточенным из ствола старого ружья, это было нечто вроде бжами, кабардинской флейты.
Вот и сейчас любимый инструмент лежал у его ног, а сам музыкант трудился, склонившись над ученической тетрадью. Он поминутно слюнявил карандаш и вписывал в тетрадь букву за буквой, не замечая того, что его усы и борода давно окрасились в фиолетовый цвет.
— Эй, сладкоуст! — закричал мельник Адам. — Посмотри, какими красивыми стали твои усы, они стали красивее, чем на твоем портрете в газете.
Сладкоуст! Дело в том, что председатель Нахо вместо умершего деда Еруля назначил Исхака глашатаем, считая, что сам аллах послал вдруг Исхаку дар песнопения. «Добрые вести, — говорил Нахо, — надо сообщать языком, с которого каплет мед, а не яд. С этим, — утверждал Нахо, — согласится даже аллах».
Что же касается заботы мельника о сохранности исхаковских усов, то тут объяснение состояло в том, что портрет песнотворца — победителя соревнований был помещен в газете: дескать, в ауле Шхальмивоко есть не только старики хищники, вроде местного мельника, который продолжает эксплуатировать односельчан, не выполняет постановление исполкома о преобразовании мукомольного дела, но есть и талантливые старики песнотворцы. Вот какая тут была подноготная! Давно известно, что все в мире имеет свои явные и тайные причины.
Исхак же вырезал из газеты свой портрет, завернул в платок и носил вырезку за пазухой, охотно показывая ее всем желающим: вот, дескать, знайте, каков есть Исхак, какие у него усы, какая папаха! Люди смотрели на газетный портрет Исхака, а тот, кто был грамотным, заодно читал разоблачительную заметку о мельнике Адаме, который к этому времени восстановил свою мельницу.
Мельник бросил свое хлесткое замечание, не переставая упражняться в писании букв древесным углем на старом жернове. Он хотел достичь в этом деле такого совершенства, чтобы согласно последним постановлениям исполкома ставить на мешках с зерном не метки, как велось со времен царского правителя Кабарды полковника Клишбиева, а настоящие буквы. Дабы никто не мог превзойти его в этом искусстве и заменить в мельничном деле. С тех пор как Инал распорядился не молоть на семью больше восьми пудов в месяц, поди разбери, кому уже мололи, кому еще не мололи, если не знаешь грамоты. Теперь, считал Адам, без знания цифр и букв не извлечешь никакой выгоды ни в каком деле.
Так каждый из вчерашних учеников Лю по-своему пожинал сладкие плоды учения во дворе аулсовета, когда Лю прибежал за справкой о том, что все его ученики счастливо выдержали экзамен у Нахо. И не было бы никакой задержки, если бы за дверью не продолжался небывалый поединок председателя Нахо с неукротимой знахаркой Чачей.
Нахо Воронов был еще молодым человеком. Сухопарый, быстрый, он всюду успевал, и не удивительно, что за свою неутомимость получил кличку «Председатель в седле». И этого не знающего ни сна, ни покоя деятельного человека, настойчивого и упрямого, невозможно было переупрямить никому и ни в чем. Если кто-нибудь не поддавался его внушениям, Нахо был способен сидеть с этим человеком не только часами — сутками и повторять все одно и то же, покуда не сокрушит несговорчивого, казалось бы, твердокаменного человека. И вот на этот раз коса нашла на камень, это действительно!