Весь этот джакч.Дилогия

Успенский Михаил Глебович

– Сначала завтрак. И быстро, а то уже скоро подъём флага…

Глава вторая

– Штрафники, говорите? – переспросил господин Хаби, Гил Хаби, тот самый контролёр, у которого дочка без объяснения причин не ходила в школу. – Слышал, слышал о вашем геройском поступке, да. Помню, мы в старших классах и не так куражились…

– Ничего плохого мы не сделали, – сказал Лимон.

– А я и не говорю, что плохое, – усмехнулся господин Хаби. – Окна-то целы остались?

– Все до единого.

– Ну, вот.

А мы бунтовали – так наоборот, ни единого стекла не осталось. Это, правда, давненько было… Так что вы конкретно хотите от нас?

– Мы должны навестить больную, – сказал Лимон.

– Больную… Больная никого не желает видеть, о чём и мне сообщила громогласно – не далее как час назад. Думаете, вы будете успешнее?

– Не знаю, – Лимон сделал вид, что растерялся. – А что с ней?

Господин Хаби поднял голову и задумчиво посмотрел на открытое окно второго этажа.

– Илли, детка, – сказал он. – Ты ведь всё слышишь?

– Я не детка, – грустным голосом отозвалось окно.

– Не детка, – согласился господин Хаби. – Бледная отважная девица, летящая в ночи… как там дальше?

– Я всё равно не выйду.

– Пожалуйста, – сказал Лимон. – Иначе нам штраф не погасят.

– Ну и пусть, мне-то что?

Господин Хаби развёл руками.

– Женщины, – сказал он. – И жить не дают, и убить нельзя. Держитесь от них подальше, пока есть возможность.

Вообще-то, наверное, можно было с чистой совестью поворачиваться и уходить, потому что ну никак этот человек не походил на несчастного отца, которого вынуждают изменять Родине, приставив нож к горлу любимой и единственной дочери. Видно было, что ситуация его искренне забавляет, и вообще держался он весело и раскованно – притом, что на первый взгляд показался мрачным угрюмцем: невысокий, широкий в плечах и поясе, с коротко стриженной круглой головой почти без шеи и с маленькими бесцветными глазками, и не сразу можно было рассмотреть множество морщинок у уголков глаз и уголков рта, какие появляются у людей, часто и охотно смеющихся, но ещё чаще вынужденных сдерживать смех; последняя книжка, которую Лимон прочитал, была «Физиогномика преступления» доктора криминалистики Б. Фарха, и теперь в форме голов и лиц, в рисунке подбородков, губ и бровей Лимон разбирался как никто до него. Да, можно было уходить, но тут из-за спины высунулся Шило и сказал:

– А давайте мы споём!

– Это ещё зачем? – спросили из окна.

– Ну мы должны хоть что-то сделать, – сказал Лимон. – Мы же не можем сказать, что навестили больную, если не навестили. И не можем не навестить, потому что нам поручили навестить.

– Коллизия, – сказал господин Хаби.

– Ладно, – сказал грустный голос из окна. – Одну песню, и всё. Только… Пап, ты им скажи, чтобы не пялились!

– Вот! – строго поднял указательный палец господин Хаби. – Пялиться не будете?

– Ни за что, – твёрдо сказал Лимон.

– А на что? – одновременно спросил Шило.

– Ни на что, – сказал господин Хаби. – Глаза в землю.

– Так точно, – ответил Лимон. Шило промолчал.

– Ну, заходите, – сказал господин Хаби и сделал приглашающий жест в сторону двери.

Дома

здесь, в станционной слободке, сильно отличались от привычных городских. Во-первых, построены они были не из камня или кирпича, а из деревянных брусьев; во-вторых, не выходили фасадами на улицу, а стояли в глубине более или менее обширных дворов и двориков, где кто-то разбивал огороды, кто-то держал кур и коз – а здесь вот росли несколько плодовых деревьев и колючие кусты «змеиной ягоды». Дом окружала открытая веранда под выцветшим полотняным тентом. Слева от дома и в глубине стоял сарайчик с решетчатой дверью, за которой, ворча, ходила большая рыжая собака.

Шило быстро обогнал Лимона и шагнул в дом первым.

– Ух ты! – сказал он.

Лимон вошёл следом. В просторной прихожей – а может, гостиной, а может, столовой – было полутемно; сильно пахло печеньем. Посередине комнаты стояла будто бы светящаяся изнутри скульптура: вскинувшая руки женщина в лёгком плаще. Фигура была невелика, меньше живого человека, но почему-то казалось, что ты смотришь на неё снизу вверх.

– Кто это? – спросил Лимон.

– Семейная реликвия, – ответил господин Хаби. – Всё, что осталось.

Наверху раздались неровные шаги. Лимон посмотрел на лестницу: появились босые ноги, немного неуверенно нащупывающие ступеньки. От лодыжек и выше колыхались полы тяжёлого и явно слишком большого махрового халата. Ноги прошли примерно пол-лестницы и задумчиво остановились, но потом что-то решили про себя и уже легко и быстро сбежали вниз.

– Кхгм! – в наступившей тишине сказал господин Хаби.

Вид спустившегося сверху существа вызывал изумление: огромный халат – это ещё ладно; но вместо головы торчал серый бумажный пакет из-под хлеба, в котором были прорезаны две косые щели для глаз и одна, ещё более косая – для рта. Левая половина пакета была наспех вымазана чем-то красным.

– Илли, детка…

– Молчи, отец! – сказало существо, скрещивая руки на груди. – Ты мне не указатель! Ты дом не смог защщить* от чужаков! Они пришли, чтоб петь – так пусть поют. Иначе – горе!

И правой рукой с хищно изогнутыми пальцами существо описало в воздухе медленную дугу.

– Пойте, – сказал господин Хаби. – А то мы точно таких бед огребём…

Лимон понял, что сначала надо закрыть рот.

– На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги… – затянул было Шило, но настолько не попал в мотив, что заметил это и сам.

– О, – вскликнул господин Хаби. – Что вы, оказывается, знаете!

– Наш отец собирает старые песни, – сказал Лимон. – У него целый ящик этих… – он показал руками. – Которые вставляют…

– Одних Имперских маршев – шесть штук! – гордо добавил Шило.

– А вы, получается, братья? – догадался господин Хаби. – А почему-то совсем не похожи.

– Сводные, – сказал Лимон.

– Так вы будете петь, или я ухожу и начинаю творить несчастья? – капризно спросило существо.

– Сейчас… – Лимон откашлялся и, пощёлкивая для ритма пальцами, начал: – На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги, будет нами экзамен сдан, захлебнутся кровью враги…