Весь этот свет
Шрифт:
Остаток лета пролетел очень быстро, дни были заполнены стуком пневматических молотков – рабочие разных строительных компаний чинили крыши домов. Мы с Эллиоттом проводили много времени, сидя в тени деревьев и фотографируя берега Глубокого ручья, но он больше не приглашал меня к себе домой. Каждый день я боролась с желанием попросить его показать мне фотографии в его подвале, но моя гордость неизменно пересиливала любопытство.
Мы смотрели салют на четвертое июля, удобно устроившись на раскладных стульях за бейсбольным полем, и часто устраивали пикники, во время которых делились друг с другом бутербродами
В последнюю субботу июля мы, казалось, исчерпали все темы для разговора. Каждое утро Эллиотт приходил к девяти утра, садился на качели и смиренно ждал, когда я выйду, но в последнюю неделю он стал каким-то мрачным.
– Твой парень снова сидит на качелях, – сказал папа, поправляя галстук.
– Он не мой.
Отец вытащил носовой платок и вытер пот со лба. Отсутствие работы стало для него нелегким испытанием. Он похудел и в последнее время плохо спал.
– Разве? Кстати, куда подевался Оуэн?
– Я несколько раз останавливалась перед его домом. Мне больше нравится гулять на воздухе, чем смотреть, как он играет в компьютерные игры.
– Ты хотела сказать «гулять вместе с Эллиоттом», – заметил папа с хитрой улыбкой.
– Ты завтракал?
Отец покачал головой.
– Нет времени на еду.
– Ты должен лучше заботиться о себе, – заметила я, нежно беря его за руку. Я поправила его галстук и похлопала папу по плечу. Его рубашка уже пропиталась потом. – Папочка.
Он поцеловал меня в лоб.
– Я в полном порядке, принцесса. Не волнуйся ты так. Тебе пора идти, а то опоздаешь на свидание у ручья. Или на свидание в парке? Куда вы идете сегодня?
– В парк. И это не свидание.
– Он тебе нравится?
– Не в этом смысле.
Отец улыбнулся.
– Ты могла бы меня одурачить, но Эллиотту меня не обмануть. Папы разбираются в таких вещах.
– Или выдумывают то, чего нет, – парировала я, открывая дверь.
– Люблю тебя, Кэтрин.
– А я тебя еще больше.
Я вышла на крыльцо и улыбнулась при виде Эллиотта: он качался на качелях. Сегодня на нем были рубашка в тонкую полоску и шорты цвета хаки, а неизменный фотоаппарат висел на шее на ремешке.
– Готова? – спросил Эллиотт. – Я подумал, что для начала стоит завернуть в кафе у «Браума», перехватить печенья и сока.
– Конечно, – согласилась я.
Мы прошли несколько кварталов, добрались до кафе, ставшего в последнее время одним из наших любимых мест, и сели за столик, который сделали своим. Эллиотт молчал. Он всю последнюю неделю ходил как в воду опущенный, только кивал и вставлял односложные реплики в мой монолог. Вид у него был такой, словно мыслями он сейчас находился за тысячи миль отсюда.
Выйдя из кафе, мы зашагали к центру города, никуда конкретно не направляясь. Последние два месяца мы постоянно куда-то шли, потому что на ходу не обязательно разговаривать, зато можно проводить время вместе.
Когда мы вернулись к моему дому, чтобы сделать бутерброды, солнце сияло высоко в небе. Обед-пикник стал нашим ритуалом, и мы по очереди подыскивали подходящее место. Сегодня выбирал Эллиотт, и он предпочел парк и полянку под нашим любимым деревом.
Мы молча расстелили на траве лоскутное одеяло, сшитое мамочкой.
– Невкусно? – спросила я, держа бутерброд двумя руками.
Эллиотт откусил всего кусочек от своего бутерброда, в то время как я успела съесть половину своего.
– Нет, – ответил Эллиотт, опуская руку с зажатым в ней бутербродом. – Определенно невкусно.
– А что не так? Слишком много майонеза?
Он помолчал, потом застенчиво улыбнулся.
– Дело не в бутерброде, Кэтрин. Бутерброд тут вообще ни при чем… Все дело в том, что я сижу рядом с тобой.
– Вот как, – пробормотала я. Мой разум снова и снова воспроизводил последние слова Эллиотта.
– Завтра я уезжаю, – проворчал он.
– Но ты ведь вернешься, да?
– Да, но не знаю, когда именно. Возможно, на Рождество. Может быть, только следующим летом.
Я кивнула, не поднимая глаз от своего бутерброда, мои руки сами собой опустились. Я вдруг поняла, что совершенно не голодна.
– Ты должен пообещать, – сказала я. – Ты должен пообещать, что вернешься.
– Обещаю. Пусть я не приеду сюда раньше следующего лета, но я вернусь.
Пустота и отчаяние, которые я испытала в тот момент, были сравнимы только с тоской, нахлынувшей на меня в день смерти моего пса. Возможно, это очень глупое сравнение, но Арахис спал у моих ног каждую ночь. Неважно, насколько сильно была раздражена мамочка и сколько сцен она устроила, Арахис прекрасно знал, когда рычать, а когда вилять хвостом.
– О чем ты думаешь? – спросил Эллиотт.
Я покачала головой.
– Это глупо.
– Брось. Скажи.
– У меня был песик, довольно глупый. Как-то раз папа принес его домой ни с того ни с сего. Предполагалось, что пес будет принадлежать мамочке, чтобы веселить и отвлекать ее от мрачных мыслей, но он выбрал меня. Мамочка ревновала, правда, я до сих пор не понимаю, кого именно: меня или Арахиса. Он умер.
– Твоя мама страдает от депрессии?
Я пожала плечами.
– Родители мне не говорят. Они стараются не обсуждать эту тему в моем присутствии. Знаю только, что в детстве ей приходилось нелегко. По словам мамочки, она рада, что ее родители умерли. Это случилось еще до моего рождения. Она говорит, ее родители были довольно жестокими людьми.
– Ничего себе. Если я когда-нибудь стану отцом, у моих детей будет нормальное детство. Такое, чтобы они вспоминали о нем с радостью, когда вырастут, и мечтали снова вернуться в те времена. Чтобы им не пришлось бороться с последствиями моего воспитания и лечиться у психиатра, – он поднял на меня глаза. – Я буду по тебе скучать.
– Я тоже буду по тебе скучать, но… не долго. Потому что ты вернешься.
– Я вернусь, обещаю.
Я сделала вид, что довольна и счастлива, открыла банку газировки и стала через трубочку потягивать напиток. После такого признания разговор на любую другую тему казался принужденным, каждая улыбка – натянутой. Мне хотелось насладиться оставшимся нам с Эллиоттом временем, но неминуемое расставание сводило на нет мои попытки взбодриться.