Весь Фрэнк Герберт в одном томе. Компиляция
Шрифт:
— Я ненавижу то, что меня связывает, то, что не я являюсь хозяином своего «я».
— Ты бы покинул меня, если б смог?
— Я бы хотел принимать решения ступенчато, момент за моментом. Мне хочется контролировать свои решения.
— Это игра, из которой нельзя выбрасывать куски.
Вот оно! Это ее доподлинные слова.
Вспомнив, Айдахо не испытал воодушевления, но его глаза словно бы открылись после долгого сна. Игра, из которой нельзя выбрасывать куски. Игра. Это его взгляд на то, что представляет собой корабль-невидимка и что делают здесь Сестры Общины.
Но разговор с Мурбеллой не кончился на этом.
— Корабль — это наша специальная школа, — сказала она.
С этим оставалось только согласиться. Община Сестер многократно усилила его способность просеивать данные и представлять то, что не могло быть просеяно сквозь сито. Он чувствовал, куда это может завести и испытывал гнетущий свинцовый страх.
«Ты очищаешь пути проведения по нервам. Ты отсекаешь все, что тебя отвлекает, и блокируешь всякие бесполезные умственные блуждания».
Ты направляешь свои ответы и реакции в направлении, которого должен избегать любой ментат. Об этом предупреждали все учителя:
— На этом вы можете потерять себя.
Студентам показывали людей, превратившихся в растения. Их сохраняли живыми в назидание будущим поколениям ментатов.
Однако какое это искушение. В таком режиме поведения начинаешь ощущать свое могущество и власть. Для меня нет ничего тайного. Я знаю все.
Он был все еще охвачен этим страхом, когда Мурбелла повернулась к нему, и Айдахо немедленно ощутил невероятное половое возбуждение.
Нет, не время! Еще не время!
Один из них сказал что-то еще. Что? Он в тот момент думал, что одной логики недостаточно для того, чтобы ясно представить себе мотивы Общины Сестер.
— И часто ты пытаешься их анализировать? — спросила Мурбелла.
Каким-то непостижимым образом она сумела ответить на его невысказанные мысли. Мурбелла отрицала у себя способность читать чужие мысли.
— Я просто читаю тебя, мой гхола. Ты же мой, знаешь?
— И наоборот.
— Это слишком верно. — Слова прозвучали почти как добродушная подначка, хотя подразумевалось что-то гораздо более глубокое.
Любая попытка анализа человеческой души скрывает волчью яму, и он сказал Мурбелле от этом.
— Если ты думаешь, что знаешь, почему ведешь себя тем или иным образом, то это дает тебе все шансы простить себе любое экстраординарное поведение.
Простить экстраординарное поведение! Это был еще один кусок мозаики. Игра продолжалась, но теперь на кону были вина и упреки.
Голос Мурбеллы стал почти задумчивым.
— Мне кажется, что можно рационализировать практически все, чтобы исцелить такой рационализацией любую травму.
— Рационализировать до такой степени, что получаешь моральное право сжигать целые планеты?
— В этом есть некая жестокая самонаправленность и решимость. Она говорит, что решительный выбор дает чувство своей идентичности, на которое можно положиться в состоянии стресса, Ты согласен со мной, мой ментат?
— Ментат не твой. — Но в голосе Айдахо не было силы.
Мурбелла рассмеялась и откинулась на подушку.
— Ты понимаешь, чего хотят от нас Сестры, мой ментат?
— Детей.
— И много больше сверх того. Они хотят нашего осознанного участия в их мечте.
Еще один кусок мозаики!
Но кто, кроме Бене Гессерит, может знать конкретное содержание мечты? Сестры — великие актрисы, очень мало можно прочесть по их маскам. Истинные лица они не показывают, а если и показывают, то скупо и отмеренными дозами.
— Почему она хранит у себя ту древнюю картину? — спросила Мурбелла.
Айдахо почувствовал ком в горле. Одраде принесла ему голокопию картины, которая висела в ее спальне. Домики в Кордевилле Винсента Ван Гога. Для этого она однажды разбудила его среди ночи почти месяц назад.
— Ты спрашивал, сохранила ли я в себе хоть что-то человеческое, и вот мой ответ, — сказала Одраде, обрушив на полусонного Айдахо краски картины. Он сел и уставился на копию, стараясь понять, чего от него хотят. Что случилось с Верховной Матерью? Одраде выглядела очень взволнованной.
Она оставила копию у него в руках и включила яркий свет, который придал всем предметам в комнате необычайную резкость, какой можно быдло ожидать от всей этой механики корабля-невидимки. Где была тогда Мурбелла? Они же ложились спать вместе.
Он сосредоточился на картине, и она неожиданно тронула его, привязав его к Одраде. Она сохранила в себе человечность? Копия была холодна на ощупь. Она взяла у него картину и поставила ее на стол возле кровати, а сама села в изголовье. Какая-то сила заставляла ее держаться поближе к Айдахо!
— Эта картина была написана одним сумасшедшим на Древней Земле, — сказала она, глядя на картину и прижавшись щекой к щеке Дункана. — Посмотри на нее! Это момент сохраненной на века человечности.
В этом ландшафте? Да, черт возьми, она права!
Он снова изо всех сил уставился на копию. Какие замечательные краски! Это были не просто краски, это была цельность, всеобщность.
— Большинство современных художников посмеялись бы над методом, которым он создавал это, — сказала Одраде.
Неужели она не может помолчать, пока он смотрит на это величие?
— Живой человек создал это своими собственными руками, — продолжала Одраде. — Человеческой рукой, человеческим глазом, человеческой сутью того, кто вобрал в себя средоточие сознания личности, испытующей пределы.