Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
В Симферополе в томительном противостоянии с органами власти Временного правительства набирали силу татарские националисты, готовившие выборы в курултай, чтобы освятить волей народа свою власть. Объявившая в начале ноября о своей самостоятельности Украина в обмен на северные крымские уезды согласилась способствовать татарской автономии и также, что было весьма важно для Крымской республики, помочь в быстрейшем переводе в Крым Татарского Уманского полка.
С попустительства киевских властей многочисленные офицеры, застрявшие в Крыму, собирались в эскадроны, объявляя себя сторонниками татарской власти. Еще не родившаяся татарская республика уже обзаводилась союзниками и армией.
В революционном Севастополе большевистский переворот тоже не получался.
И понятно: в отличие от других городов Севастополь уже полгода был самостоятельной республикой, до зубов вооруженной и профессионально привыкшей к войне. В ней были свои органы власти, и, не свалив их, большевики не могли присоединить Севастополь и Черноморский флот к своей державе.
Об этом откровенно рассказала Коле Беккеру трибун севастопольских большевиков — простоволосая, черноглазая и носатая Нина Островская, призвавшая его на беседу в начале ноября, через неделю после революции в Петрограде.
— Андрей. — Нина ходила по комнате, все время наталкиваясь на угол стола, останавливалась и вытягивала вперед руку. Нина привыкла выступать на площадях, она куда хуже разговаривала с людьми по отдельности. — Андрей, я обращаюсь к тебе, потому что ты нужен революции. А раз нужен, значит, хорош. А раз хорош, значит, любим народом.
Беккер устроился в углу между столом и шкафом, куда стремительные движения Нины Островской ее не заносили.
Нина Островская, профессиональная, но совершенно не устроенная в женской жизни революционерка, была прислана в Крым из Петрограда в ту пору, когда стало совершенно ясно, что на базе Черноморского флота правят колчаки и эсеры, а редко появляющиеся большевики не пользуются решительно никакой народной поддержкой.
Женская непривлекательность придавала Островской некую патетичность — ее жалели и в то же время доверяли ей больше, чем мужику или молодой красавице, — не повезло по вопросу внешней красоты, зато головастая баба! Как писал ее большевистский современник: «В течение двух недель она подняла на ноги не только маленькую организацию большевиков, но и весь Черноморский флот. От ее речей сразу же повеяло северным ветром большевизма».
С тех пор прошло несколько месяцев, в Петрограде правили большевики, старые товарищи Островской по партийной работе неслись на службу в реквизированных автомобилях, она же, рискуя жизнью и промерзая на палубах линейных кораблей, выкрикивала лозунги и призывы… но Севастополь не становился большевистским.
Коля Беккер, выслушивая монолог, обращенный к нему, не понимал, чего же от него требуется. А непонимание смущало и тревожило. Островская отлично знала, что в Севастопольском Совете лейтенант Андрей Берестов служит ушами и глазами тех, кто заменил адмирала Колчака: полковника Баренца и нового командующего флотом контр-адмирала Немитца. Большевичка никогда раньше не скрывала своего прохладного отношения к штабным офицерам, а тут вдруг попросила о конфиденциальной встрече.
— Чем я обязан? — спросил Коля, уловив паузу в монологе большевички.
— Вы хватаете быка за рога, — сказала Островская и поправила волосы, похожие на измазанную сажей солому. — Тогда и я не буду тратить время даром. Вы пользуетесь некоторым авторитетом среди моряков…
— Это преувеличение.
— Знаю, знаю, сегодня ни один офицер не пользуется авторитетом у матросов. Гнев матросов справедлив и исторически обоснован. Но нам бы хотелось, чтобы гнев был направлен в интересах революции. Ведь вы понимаете, что не все офицеры готовы служить врагам революции. Среди них есть выходцы из демократической среды, преисполненные сочувствия к страданиям угнетенных!
Островской стоило немалого труда оставаться в рамках беседы — ораторские позывы заставляли голос срываться, а язык составлять патетические фразы.
— Мы предлагаем вам союз, лейтенант Берестов! Ради торжества мировой революции!
Именно в этот момент открылась дверь, и в комнату — одну из незаметных комнат на втором этаже городского управления, занятую под канцелярские нужды, — вошел невысокого роста человек средних лет и среднего телосложения, лысый, крутолобый, с глазами узкими к внешним краям, что придавало лицу несколько азиатское выражение. Лицо было украшено усами и небольшой бородкой, как у Ульянова, что вкупе с толстовкой переводило этого человека из породы диктаторов в отдыхающего на юге бухгалтера.
— Очень рад, — сказал он с порога. — Я рад, что вы, Берестов, пришли к нам. Наша задача сегодня — сплотить вокруг себя все здоровые силы общества.
Он протянул Беккеру руку и представился:
— Гавен, Юрий Петрович Гавен.
На самом деле это был псевдоним. Сорок с лишним лет назад его крестили в Латвии как Яна Эрнестовича Даумана. Пока он учился и сам учительствовал, имя не вызывало сомнений и вполне устраивало будущего большевика, и лишь когда он со всей ответственностью латышского учителя отдался партийной работе, то, как и все большевики, он прибегнул к псевдонимам. После ряда попыток он и остановился на странном варианте: Юрий Петрович Гавен. В этом сочетании нет ни сентиментальности, ни изящества, ни связи с собственным народом — сочетание скорее даже неблагозвучное. Но именно такое его устроило, и с таким он вошел в историю как вождь крымских большевиков во время революции и Гражданской войны.
Склонность к псевдонимам свойственна крайне радикальным, обычно даже террористическим партиям. И связана она не только с необходимостью таиться от полиции, но и с душевной склонностью к авантюрам. Переодевание становится их составной частью, а смена имени — частью камуфляжа переодевания.
Порой кажется, что большевикам было безразлично, под каким именем существовать, — они были до крайности рациональны. Нередко их псевдонимы, что сохранялись и после победы революции, когда уже не от кого хорониться, были никак не более благозвучными, чем собственные имена. Фамилия Ленин ничем не лучше фамилии Ульянов, а Киров ничем не превосходит фамилию Костриков. Псевдоним должен был работать — больше, чем ассоциация с молотом, от него не требовалось.
Коля видел Гавена раньше, на последнем заседании Севастопольского Совета, куда Беккера недавно кооптировали как беспартийного от Морского штаба. Коля не вызывал раздражения у матросов и был неизвестен рабочим. Коля подозревал, что его кооптация исходила не только и не столько от Немитца и Баренца, как от самого Колчака, который и в Америке не забывал о старых коллегах и неким неизвестным Коле образом влиял на решения Морского штаба. Коля не был рад такому избранию — ему не хотелось быть на виду. С уходом Колчака, как он понимал, командование флота было обречено. Не сегодня-завтра власть в городе и на флоте захватят те же типы, что смогли взять власть в Петрограде, — их Коля мало знал, заранее не любил, хотя бы потому, что не любил толпу, частью которой эти люди были. Отражая точку зрения, царившую в штабе, он полагал, что большевики имеют целью погрузить страну в хаос, гражданскую войну и голод, для того чтобы самим укрепиться у власти.