Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Ванюша, — сказала Лидочка, — нам пора идти?
Ванюша не понял, но был счастлив, потому что Лида к нему обратилась.
— Ванюша Окрошко! — повторила Лида. — Я совсем замерзла.
— Я же говорила вам, что вы замерзнете, — сказала Альбина.
Матя с Алмазовым разговаривали, отвернувшись от остальных. До Лидочки донеслось:
— Попозже… у беседки.
Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.
— Ну что, мои дорогие девушки, — сказал Алмазов. — Не пора ли нам домой, на бочок?
— Да, и как можно скорее, — сказала Альбина. — Вы же видите, что Лида совсем замерзла.
— Это дело поправимое, — сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает — только когда Ванюша заскулил из-за того, что не додумался до такой простой мужской жертвы, — только тогда Лидочка обернулась, — но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку — внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную — мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.
Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды. Лида вырвалась и пробежала несколько шагов, потом сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, как щит, подбегавшему Алмазову.
— Большое спасибо, — сказала она. — Мне уже не холодно.
— Отлично, — сказал Алмазов, который умел не настаивать в тех случаях, когда настойчивость ничего ему не обещала, — я постарался лишь загладить тот грех, который я совершил на дороге. — В темноте жемчужными фонариками светились его зубы и белки глаз.
Лида сделала шаг в сторону на край дорожки и таким образом оказалась отрезанной от Алмазова и Мати Ванюшей Окрошко, который не успел толком разобраться, что же произошло, и со значительным припозданием спросил:
— Вам мое пальто дать?
— Зачем, на мне же уже есть пальто.
— А куртку надевали, — сказал Ванюша с обидой, и всем стало смешно.
Когда они миновали перекресток: справа — погреб, слева вниз — дорога к пруду, Лидочка увидела, что к пруду, опираясь на палку, спускается Александрийский.
— Спасибо, — сказала Лида быстро. — До свидания. Спокойной ночи.
Последние слова она произнесла на бегу.
— Вы куда? — закричал Ванюша.
— Она лучше вас знает куда, — услышала Лидочка голос Мати. Видно, тот удержал аспиранта, потому что Лиду никто не преследовал.
Александрийский услышал ее быстрые шаги и остановился.
— Павел Андреевич, это я, — сообщила Лидочка на бегу.
— Вижу, — сказал тот. — На вышку бегали?
— Там неинтересно, — сказала Лидочка, поравнявшись с Александрийским. — Просто далекое зарево.
— Когда-то я поднимался туда. Но только днем и в хорошую погоду. Но мне кажется, что если вам хочется полюбоваться Москвой, то лучше это сделать с Воробьевых гор. Недаром Герцен с Огаревым клялись там.
— Клялись?
— Утверждают, что там они решили посвятить себя борьбе за народное счастье. Разве вы этого не изучали в школе?
— Нет.
— Простите, но сколько же вам лет?
Лидочка сказала:
— Двадцать один.
— Значит, вы должны были подвергнуться индоктринации в школе и узнать, что вместо еврея Иисуса вы должны почитать еврея Карла.
— Какого Карла?
— Вы меня поражаете — я имею в виду основоположника учения, именуемого марксизмом по имени Карла Маркса.
— Я не привыкла, что он Карл, — сказала Лидочка, — я привыкла, что он Карл Маркс.
— Разумеется, вы правы.
Они шли медленно — Александрийский неуверенно ставил трость, не сразу переносил на нее тяжесть тела.
— Я не так давно стал инвалидом, — сказал он. — Я даже не успел привыкнуть к тому, что обречен. Вы не представляете, как я любил кататься на коньках и поднимать тяжести.
Профессор говорил, не поворачивая головы к Лиде, и ей был виден его четкий профиль — выпуклый лоб, узкий нос, выпяченная нижняя губа и острый подбородок. Лицо не очень красивое, но породистое.
— А вы раньше встречали этого Алмазова?
— Да, встречал. В прошлом году, когда я был чуть покрепче и даже намеревался выбраться в Кембридж на конференцию по атомному ядру, он тоже вознамерился ехать с нашей группой под видом ученого. Я резко воспротивился.
— И что?
— А то, что я никуда не поехал.
— А он?
— Он тоже никуда не поехал. Они не любят, когда их сотрудников, как это говорят у уголовников… засвечивают. А мне сильно повезло.
— Повезло?
— Конечно. Если бы не моя грудная жаба, сидеть бы мне в Соловках с некоторыми из моих коллег. Когда они узнали, насколько тревожно мое состояние, они решили дать мне помереть спокойно.
Они вышли к пруду. Пруд был окружен деревьями, которые романтически склонялись к его глади, у берега дремали утки, по воде среди отраженных ею облаков и редких звезд плыли желтые листья, словно реяли над внутренним небом. Было очень тихо, лишь с дальней стороны пруда доносился шум льющейся воды, словно там забыли закрыть водопроводный кран.
— Может быть, я стараюсь себя утешить, успокоить, а они посмеиваются и готовы забрать меня завтра.
— Сейчас наоборот, — сказала Лидочка, хотя сама не очень верила собственным словам. — Сейчас многих отпускают. Я знаю, в Ленинграде целую группу историков выпустили, Тарле, Лихачева, супругов Мервартов…
— Свежо предание, — сказал Александрийский. Он остановился на берегу пруда. Здесь фонарей не было, но поднялась луна, и бегущие облака были тонкими — свет луны пробивался сквозь них.