Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Не хочешь говорить, не надо.
— Даже думать не хочу. Головка болит?
— Пройдет.
Антонина наклонилась к его голове, коснулась мягкими губами лба.
— Температуры нет, — сказала она. От нее пахло табаком, французскими духами и легким перегаром.
— Я велела врачу зайти, — сказала она.
— Не надо, я скоро встану.
— Нет, ты лежи. У меня к тебе такая просьба: полежи до обеда, будь ласков.
— Зачем?
— Для здоровья. Ты мне обещаешь?
Глаза ее умоляли, ласкали… Но все равно оставались кошачьими. Даже цветом изменились в зелень.
Она дотронулась пальцами до щеки Андрея и легонько погладила ее.
И тогда Андрей сообразил — как же сразу не понял? — им нужно, чтобы он оставался приманкой. В надежде, что те — их настоящие противники — придут сюда выяснить, что он знает…
То ли Антонина догадалась, что Андрей заподозрил ее в очередной хитрости, то ли почувствовала неловкость…
— Ты не бойся, — сказала она. — Мы будем рядом с тобой.
— Вы всегда рядом со мной, — сказал Андрей. — Если бы я знал — зачем?
— Все люди нужны друг другу, — ответила Антонина голосом отличницы. — Одни как друзья, другие как враги. Я где-то в американском фильме это слышала.
— В американском?
— Враги нам тоже нужны. Без них мышцы слабеют.
Она наклонилась и быстро — он не успел отвести в сторону голову — сильно поцеловала его в губы.
Когда она уже была у двери, Андрей спросил:
— Никто не задал мне простого вопроса…
— Значит, не нужно, — сказала Антонина.
— …видел ли я раньше этих людей?
— Значит, не играет значения, — повторила Антонина.
Уходя, в отличие от Алеши она не просила закрывать дверь на щеколду. Тоже понятно. Если он нужен им как приманка, то добыча должна забраться в капкан. А если в капкане заодно окажется и кролик, это уже проблемы кролика.
Лежать было неуютно. Если Эдик или кто-то из его друзей захочет убрать свидетеля, здесь не скроешься. Впрочем, почему кто-то будет на него нападать? Воры редко выходят за пределы своей специальности. Андрей опустил ноги на теплый пол, поглядел в иллюминатор. За иллюминатором было серое небо, и пришлось привстать, опершись о край столика, чтобы увидеть, что волны тоже серые, но темнее неба.
Андрей протянул руку вперед — проверить, как открывается иллюминатор. Это оказалось вполне реальным делом — можно спокойно вытолкнуть человека наружу.
«А какого черта я всех слушаюсь? Почему я должен сидеть в тупике, откуда один выход — головой вниз в холодную воду? Ведь никто не запретит крысе выйти из норы и погулять по коридорам».
Даже голова перестала кружиться — и страхи исчезли. Одеваясь, Андрей решил проверить, не утащили ли чего — ведь вчера было не до этого, — кажется, он сказал им, что все на месте…
Чемодан лежал на полке в ногах. Он был прикрыт, но не заперт. Все вещи некто аккуратный, аккуратнее Андрея — вернее всего, Алеша Гаврилин, — сложил как положено. Вот и фотоаппарат — единственный предмет, который следовало бы утащить, — неплохой «Зенит», правда, до мирового уровня не дотягивает.
За дверью кто-то остановился…
Шел по коридору и остановился.
Нет, не один. Там два человека. Тихо переговариваются.
Сейчас ручка двери начнет медленно поворачиваться — как в фильме «ужасов».
Андрей смотрел на ручку.
Ручка дрогнула.
И ничего, ровным счетом ничего, что можно бы считать оружием! Лишь очень толстая французская книга, которую Алеша читал перед сном.
Неожиданно в дверь постучали. Вполне деликатно, цивилизованно. Словно сначала решили проверить — а вдруг он не один?
Андрей хотел ответить, но голос его не послушался. Оказывается, он перепугался.
— Можно? — спросил Миша Кураев, заглядывая в каюту.
Андрей смотрел на него мало сказать удивленно — глупо, тупо, обалдело, словно действие развивалось по законам трагедии и вдруг в ней появился комедийный, шутовской элемент.
Но Миша Кураев ничего не почувствовал — видно, он шел по обычному теплоходу, по обычному дневному коридору и не представлял себе, что угроза смерти может совершенно реально нависать над Андреем, который прячется в каюте, как в норе.
— Ты что? — спросил Миша.
Из-за Кураева выглянул ленинградский писатель Миша Глинка — жилистый, прыгучий и непоседливый; когда-то они все вместе были в Репине и Миша Кураев бесконечно спорил с Мишей Глинкой о том, что лучше знает флот, любит море и лучше пишет об этом. Глинку Андрей еще не видел на «Симонове», но, увидев, обрадовался.
— Слухами земля полнится, — сообщил Глинка, останавливаясь в дверях. — Нашего московского гостя ограбили, унизили и еще дали ему по голове сахарной свеклой.
— Последнее — выдумка, — ответил Андрей и бессильно опустился на койку.
— Ну, ты — бледный! — сообщил Кураев.
— Вы заходите, я перепил вчера, — сказал Андрей. Это было правдой, и правдой самой подходящей к этой атмосфере — не станешь же рассказывать этим здоровым веселым людям о том, что только что трепетал в ожидании смерти.
Писатели уселись рядком на аккуратно застеленную койку Гаврилина, и Кураев, чуть смущаясь или лукаво делая вид, что смущается, вытащил засунутую под свитер, за матросский ремень, плоскую бутылку коньяка.
— Не примешь для укрепления здоровья? — спросил он.
— Приму, — сказал Андрей. Иначе сказать было нельзя.
Один стакан нашелся на столике, потом Андрей вспомнил, что второй можно принести из туалета, в нем зубная щетка и тюбик… Он прошел в туалет, взял стакан, выложил его содержимое на полочку и вымыл его. Кураев и Глинка молчали, а если и говорили, то так тихо, что за стрекотанием струйки воды не было слышно. С мокрым стаканом Андрей вышел из туалета. Налево была каюта — Кураев стоял спиной к нему, смотрел в иллюминатор, Глинка листал толстый французский том. Андрей посмотрел направо, на дверь.