Весь мир театр
Шрифт:
Новая волна смеха взорвала горбатого вельможу. Сесил возбужденно вскочил с места и, потрясая бумагами, обратился к архиепископу:
– Этот драмодел и непристойный поэт, погрязший в атеизме и нечестии, впал в такую крайность и ожесточение, что отрицает Бога и сына его Христа! Он не только на словах кощунствовал над Троицей, но также и собственноручно писал, утверждая, что наш Спаситель – обманщик, а Моисей – фокусник и совратитель народа, и что святая Библия – лишь пустые и никчемные сказки, а вся религия – выдумка политиков!
Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились
Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:
– Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!
И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.
Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов – так смотрят волки на отбившегося теленка.
Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» – решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.
Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:
– Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?
Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать:
– Нет. Нам неизвестны такие факты.
– То есть все эти размышления вы обнаружили только в его личном дневнике, написанным в студенческие годы. О содержимом которого не было известно даже лицу, хранившему его?
– Так, ваше величество, – признал обвинитель.
Королева удовлетворенно кивнула.
– Все вы, джентльмены, знаете, кто такой Кристофер Марлоу и кто его мать. И одновременно все вы являетесь опорой и защитой образа королевы-девственницы. Образа, позволившего нам без внутренних смут прожить три десятилетия. Образа, который позволял нам манипулировать политикой иных держав и их державных владетелей, начиная от короля Испании, заканчивая царем Московитов Иоанном. Все вы, джентльмены, творите этот миф, сомнение в истинности которого будет преследоваться так же, как сейчас вы собрались преследовать этого человека. И очень печалит нас то, что вы не видите полезности для государства этих сомневающихся. Уже пришло время, когда такие талантливые и циничные умы станут нашим самым могущественным инструментом, который, вероятно, будет востребован чаще, чем даже армия и флот. Ибо только такие люди, как Марлоу, смогут преднамеренно создавать новые мифы, кои сделают нашу державу могущественней, а наших противников – слабее и разобщеннее.
Королева замолчала, и в зале, где и без того все молчали, буквально зазвенела повисшая тишина.
Никто из присутствующих не торопился высказываться ни против ее мнения, ни с поддержкой. Речь королевы произвела впечатление, это была речь не матери, испуганной за судьбу своего ребенка, но зрелого и мудрого политика, думающего на многие годы вперед.
Наконец тишину решился прервать старческий, дребезжащий голос старшего Сесила:
– Никто не сомневается, – немного откашлявшись, начал он, – что умных людей, доказавших свою полезность для короны, нам должно ценить, оберегать и снисходить к их недостаткам. Но к присутствующему здесь молодому человеку это пока никак не относится, кхе-кхе. Более того, некие матримониальные планы этого человека могут оказаться источником смуты и беспорядка в государстве, а это придает обвинению большой вес, и тайный совет не может игнорировать реальную опасность, исходящую от этого атеиста…
Глядя, как упрямо вскинулась королева, старик примирительно качнул головой:
– Но и торопиться тоже не следует. Думаю, нам надо собраться дней через десять, чтобы окончательно решить судьбу молодого человека. А до этого времени поместить его под надзор уважаемого Томаса Уолсингема. Таково мое предложение.
Видимо, такая полумера всех устроила. Вельможи вразнобой поддержали патриарха политической кухни и расслабленно зашумели. Генри непонимающе переводил взгляд с улыбающегося Уолсингема на недовольного Роберта Сесила и на заметно опечаленную королеву.
Она встала, сказала: «Быть по сему» и направилась к выходу, на ходу что-то шепнув одной из своих фрейлин.
Когда королева покинула залу, на выход потянулись и вельможи. Генри стоял на прежнем месте, не понимая, что ему теперь делать. И опять выручил Уолсингем. Он поманил его рукой и бодро зашагал по коридору, бросив на ходу:
– Королева ждет нас.
Генри поспешил следом, ежесекундно опасаясь окрика в спину. Но никто на него больше внимания не обращал.
Они шли недолго. Перед какой-то дверью Уолсингем остановился, кивнул фрейлине. Та впорхнула в двери и через мгновение вернулась, не закрывая их. Мужчины вошли в личные покои королевы.
Генри сразу же склонился перед ней и произнес, старательно копируя голос Марлоу:
– Благодарю вас, ваше величество, вы спасли меня на этом судилище.
Елизавета сделала жест встать и задумчиво произнесла:
– И даже голос похож. Томас, где вы откопали такое чудо?
Удивленный Уолсингем переспросил:
– В каком смысле, ваше величество?
– Неужели ты не видишь, что это не Кит? – удивилась королева.
– Что?! – Томас сейчас же вытаращился на Генри.
Королева коротко рассмеялась, и махнула рукой в сторону закрывающей одну из стен комнаты портьеры.
– Кит, выходи, познакомься с тем, кто избавил тебя от обязанности смотреть на чопорные лица придворных на судилище.
Портьера распахнулась, и в комнату шагнул Марлоу собственной персоной.
Генри похолодел: костюм, который он так успешно позаимствовал, вдруг стал неудобен, словно «железная дева».
Кристофер, сделав поклон королеве, с ног до головы оглядел Генри, а потом еще обошел вокруг, молча, сохраняя на устах ироничную ухмылку, словно Генри был неким чудесным экспонатом, привезенным из дальних стран.