Весь мир театр
Шрифт:
Роберт, не мешкая, написал записку и объяснил палачу, где найти Генри, внука. Ему оставалось уповать на то, что тот достаточно его любит и сможет собрать требуемую сумму.
– Ну вот и чудно, – сказал палач, пряча письмо. – Я даже тебе верну твою хламиду, я сегодня добрый.
И он бросил на колени актера его монашеское одеяние.
Генри уже погрузился в крепкий сон, поэтому Роберту Парку пришлось его изрядно потрясти.
– Там тебя патшан какой-то шпрашивает, – сказал он и вручил Рэю фонарь. – Шляютша по нощам, дьявол их жабери, – неизвестно кому пожаловался Парк, затем рухнул на топчан. До Генри донесся кислый запах дешевого эля. Он встал, сделал несколько разогревающих
Подросток, который действительно ожидал у дверей, имел такое рябое лицо, что можно было подумать о его родстве с курами-пеструшками. Множество крупных пятен не мог скрыть даже неверный свет фонаря.
– Чего надо? – вместо приветствия буркнул Рэй, почесывая засвербившую вдруг ляшку. Он хотел было отпустить шутку по поводу рожи ночного гостя, но, представив себе, сколько подобного тот выслушивает каждый день, оставил затею как неоригинальную.
– Ты Генри Рэй, внук Роберта Рэя, что был схвачен сегодня? – держа себя довольно независимо, спросил рябой.
– Ну, я. Откуда деда знаешь? – угрюмые нотки в голосе Рэя словно выдуло ветром. За весь день это была первая весточка. Даже хозяин терялся в догадках, куда могли увезти старика, в Лондоне достаточно околотков.
– Откуда-откуда, не твово ума дело, – видя неподдельную заинтересованность Генри, криво ухмыльнулся рябой и сплюнул на мостовую. – Тебе письмо от него… – он достал из-за пазухи свернутую в трубочку бумагу. – На, читай, если умеешь.
Генри умел, и это была заслуга старого друга деда, букиниста по фамилии Флетчер. Старик души не чаял в смышленом мальчишке и взялся обучить его письму и даже немного – латыни. Поэтому Рэй без колебаний пристроил фонарь, освободив руки, развернул письмо и принялся его изучать: «Генри! Произошла досадная ошибка, которая скоро разрешится. Я сейчас нахожусь в Тауэре, но уверен, что скоро меня отпустят, ибо я ни в чем не виновен. Здесь служит один джентльмен, его фамилия – Хопкинс. Передай ему два шиллинга лично в руки, и тогда я скоро вернусь в добром здравии. Утром, как взойдет солнце, найдешь сего достойного мужа у пристани, от которой ходят лодки к крепости. Узнаешь его по малиновому камзолу, расшитому золотом. С надеждой и верой в провидение Господне». Далее стояла подпись деда, и еще была сделана приписка:
«Принеси что-нибудь из старой одежды, здесь ночами довольно прохладно». Без сомнения, и почерк, и подпись были деда.
Закончив читать, Генри оторвал взгляд от бумаги, но рябой паренек уже испарился, точно лондонский туман на восходе. Два шиллинга – это немалая сумма, но Генри был уверен, что он соберет ее к назначенному сроку. В крайнем случае, можно занять у Шекспира, вот только тот потом все жилы вытянет, заставив отработать вдвое за оказанную услугу.
Генри аккуратно свернул письмо и сунул под рубашку. Главное, что дед нашелся, и с ним все в относительном порядке. Однако Генри был озадачен – стать узником Тауэра слишком большая честь для таких людей, как они, артисты. В английской неформальной табели о рангах они занимали одну из самых низких позиций, ими восхищались на сцене, но презирали на улице. Для таких, как они, Тауэр – это роскошь, есть темницы и попроще. То, что дед оказался в подвалах Белой башни, случилось явно не из-за смерти смазливого фигляра. Вот если только… Покойный Джозеф вел бурную жизнь и неоднократно был замечен в обществе лиц влиятельных и состоятельных. Возможно, он сунул не туда, куда следовало, свой симпатичный носик или то, что болтается у джентльмена между ног. Да, именно так! Наверняка за это и поплатился. Рогатый муж? Нет, он бы проколол наглеца шпагой. Яд – это оружие слабых и коварных… Женское оружие. Возможно, Джозеф захотел чего-то большего от своей пассии, например, замыслил шантаж.
Генри понравился ход мыслей, и он решил обдумать все на свежую голову, потом поделиться
То, что дед имеет какое-либо отношение к смерти Саттона, Генри отмел сразу с горячей уверенностью юношеского максимализма. Что же касалось судьбы старого Рэя и чем ему можно было помочь, надо было выяснить у упомянутого Хопкинса, а сейчас – спать, ведь завтра уже ему одному предстояло играть Джульетту от начала и до конца пьесы. Ожидался наплыв зрителей, пьеса «Ромео и Джульетта» становилась весьма популярной.
Когда часы на Вестминстере показывали без четверти восемь, Генри появился на указанной в письме деда пристани, наряженный в свой лучший костюм, в котором его можно было принять за сына богатого горожанина.
Когда-то наряд принадлежал сыну лекаря, жившего на южном берегу, вблизи доков, – парень умер от гнилой горячки(4), поэтому дед сторговал одежду весьма недорого, хотя наряд был хорош: темного, почти черного сукна камзол, мышино-серые штаны и довольно крепкие башмаки с медными пряжками. Дополнил его Генри черным бархатным беретом – его он стянул у мастера, все равно тот его давно не носил.
На пристани никого не было, от Тауэра отошла одна лодка, но даже издалека было видно, что в ней кроме лодочника в ней находится только монах в черной рясе.
Генри запустил руку за пазуху и проверил, на месте ли деньги. Пока он шел к месту встречи мимо него пробежала ватага мальчиков-воришек, он почувствовал несколько прикосновений ловких пальцев, и ожидать можно было чего угодно. Но деньги остались при нем, два шиллинга; половина суммы он собрал у актеров, еще шиллинг добавил мастер, причем Генри показалось, что лицо Уильяма в это мгновение было виноватым.
Тучи, что собирались ночью и грозили выплакаться дождем, к утру разошлись. Солнце уже поднялось над горизонтом, бросая на каменные здания и мост золотисто-розовый свет. Генри невольно залюбовался отражением в бегущей речной воде уже исчезающим лиловым оттенком неба, рваных остатков облаков, ранеными солдатами ползущими вслед ушедшей облачной армии. Птицы принялись метаться у самой воды, охотясь на мошек. Ветер стих.
Лодка тем временем, приблизилась Это была широкоскулая старая, но еще крепкая посудина. На ее носу был укреплен фонарь, который уже был потушен. На дне лодки лежало несколько больших мешков, по видимому с одеждой для прачек, и один продолговатый, из серой дерюги сверток, напоминающий формой и размерами человека. Монах сидел на корме, капюшон его рясы полностью скрывал лицо, в правой руке висели четки. Судя по мерным кивкам головы, монах молился.
Лодочник, крепкий мужик с суровым, обветренным лицом ловко развернул посудину и ткнулся бортом в бревенчатые сваи.
– Дик! Дик, черт тебя побери, где ты? – заорал он так громко, что от натуги по лицу его расплылись бордовые пятна. Монах вздрогнул и перекрестился.
Лодочник накинул петлю веревки, идущей с носа посудины, на специальный выступ на пристани. Вода недавно в реке упала, и лодка оказалась ниже причала почти на два фута.
– Эй, малый, – позвал он Генри. – Ты не видал тут поблизости такого долговязого, с гнедой старой клячей и телегой?
– Нет, мистер. Никого здесь не было.
– Ах, зараза, опять опаздывает этот дуралей… А ты что тут околачиваешься?
– Жду одного господина, что должен прибыть сюда из крепости.
– Хочешь пенни заработать? Мне нужна твоя помощь.
– Что надо делать?
– Помоги разгрузить лодку, мне одному не справиться, особенно с трупом, – и лодочник указал на сверток. – Это вчера ночью один преставился.
Святой отец, тем временем, кряхтя и стеная с трудом выбрался из лодки. Он оказался глубоким стариком, и Генри понял, почему лодочник не обратился за помощью к своему пассажиру.