Весь мир театр
Шрифт:
Затем он надавил пальцами на щеки бездыханного тела, разжимая тем самым челюсти, и принюхался.
– Врача позвали? – не разгибаясь, спросил он.
– Да, сэр. Он уже здесь, – от напряжения Шекспир дал петуха и закашлялся.
Действительно, в толпе уже появилась сгорбленная фигура медикуса, имевшего свою практику прямо напротив театра. Его благосостояние практически напрямую зависело от этого центра развлечения и окружавших его кабаков, и на призыв о помощи актерам он откликался, не задавая вопросов о деньгах. И в этот раз он тоже поспешил явиться, прихватив свою
Офицер отыскал взглядом врача и повелительным жестом указал на покойного:
– Назови причину смерти, быстро.
Ослушаться было невозможно, а потому врач склонился над покойным и начал осматривать его, не ведая, что повторяет те же действия, что ранее проделал Роджерс. Наконец, врач поднялся с колен и, вытирая руки платком, произнес:
– Если вам понадобится узнать, что за яд был применен, то мне нужно будет провести аутопсию, сиречь – вскрытие трупа. Цвет органов поможет установить истину. Как говорил великий Парацельс: «In color erit indicant verum». Но то, что это отравление – несомненно, сэр. Все симптомы в наличии.
– Дьявол! – выругался офицер. – Где бумаги мерзавца?
– К-какие бу-бумаги?! – опешил Шекспир. До него стало доходить, что офицер заявился в театр не по поводу безвременной кончины покойного, а как раз наоборот – желая того застать в добром здравии.
– Где его сундук? – гаркнул офицер. – Быстро!
Шекспир, мелко семеня впереди офицера, бросился к гримерке. На лице его читалось сожаление человека, из-под носа которого увели оброненный шиллинг.
Один солдат остался с трупом. Второй же им попался по пути, он тащил деда Генри, Роберта Рэя, который, не успев еще расстаться с одеянием монаха, недоуменно крутил головой по сторонам, ища сочувствия.
– Сэр, вот этот человек дал склянку с ядом дохлому засранцу! – толкнув «монаха», доложил стражник.
– Я не при чем! Я не виновен! – взвился тот, когда предстал перед офицером. Но тут же осекся от тычка стражника в спину.
– Невиновен? Вот как? У меня тысяча свидетелей.
– Но… Это же… я играл роль! – монах побледнел и покрылся испариной.
– Вот и замечательно, – холодно заметил офицер. – У тебя еще будет возможность показать свое искусство в узком кругу ценителей таких талантов.
Он обернулся к страже: – Увести этого честного джентльмена.
Мастера заплечных дел в какой-то мере артисты тоже, думал Роберт Рэй, сидя на жестком, грубо, но прочно сделанном дубовом кресле. Оно могло бы быть пародией на трон, если бы не торчащие тут и там железные детали различного вида. Непонятность их назначения вызывала ужас. Но Роберт уже догадался, что вот то кольцо служит для фиксации головы, а вот эти обручи – браслеты, в которые помещают руки испытуемого, что, впрочем, и произошло вскоре. Зафиксированными оказались также и ноги.
Камера пыток – сцена, палач – артист, а жертва – зритель. В этом они похожи. И у артиста театра, и у палача одна задача – чтобы зритель верил и полностью раскрыл всю душу. Вот только на это представление Роберт никогда бы не купил билет.
Роберт оказался раздет – монашеское одеяние, в котором он так и прибыл, полетело на сырой и грязный пол. Затем он оказался прикован в одном исподнем к подлокотникам и ножкам кресла и оставлен в одиночестве. Чтобы ему было чем скоротать время, палач любезно пододвинул поближе столик, на котором были разложены по порядку страшные инструменты – крючки, клещи, ржавая пила, какие-то сверла и зажимы вроде плотницких, молоток.
Дальше, у стены, стояла жаровня, рядом с ней – кузнечные меха. В жаровне красным цветком тлел уголь, и в самый жар его были воткнуты несколько прутов, по которым медленно поднималось бордовое свечение. Вся пыточная освещалась несколькими масляными лампами. Если и были окна где-то, то Роберт их не замечал, да и к тому же на улице уже стало темно.
Неизвестность и неопределенность пугали едва ли не больше, чем ржавое железо на столике. В довершение ко всему, от неподвижного сидения кровь застоялась в членах, и холод подземелья стал неудержимо проникать в тело. Старого актера начало трясти.
Наконец в коридоре послышались шаги, цоканье подковок на подошвах и случайный звон шпоры о камень. Значит, решил узник, палач возвращается не один.
В камере появились двое – палач и офицер, что был в театре и приказал схватить артиста.
К этому времени Роберт был полностью готов сотрудничать с властями искренне и истово и, может быть, сознаться кое в каких грешках – как два месяца назад метнул глиняный кувшин в голову пьяного кирасира из Соммерсета, мочившегося под окном. В те дни был устроен военный смотр, и город заполняли солдаты. Кувшин разбился о шлем, а кирасир, на потеху всем, свалился в свою же лужу мочи.
Удивительно, но палач называл офицера «мастером», так же, как в театре величали они Шекспира. Да, здесь точно был мрачный театр, и сейчас начнется первый акт…
– Мастер, давайте я его пощекочу немного, чтобы был поразговорчивей? – спросил палач, перекладывая инструменты, нежно беря то один, то другой и внимательно осматривая.
– Приступай, немного бодрости этому славному джентльмену не помешает.
Истязатель воодушевленно осмотрел трясущегося Роберта, словно это была витрина кондитера и ему предложили выбрать из множества видов пирожных одно-единственное.
– Начнем с парочки передних зубов, – сделал свой нелегкий выбор палач и, взяв клещи, приблизился к лицу актера.
– Нет! Пожалуйста, только не зубы! Я тогда не смогу играть на сцене! Сжальтесь, сэр! – Роберт закричал и замотал головой.
Палач досадно крякнул, бросил на стол клещи и, схватив за волосы старика, воткнул ему в рот мерзкого вкуса кляп. Затем зафиксировал череп железным обручем, что торчал из-за спинки кресла. У обруча с обеих сторон были винты с барашками. Заплечных дел мастер принялся вращать их, пока голова Роберта не оказалась крепко зажата сталью. Роберт мычал и дергался, но поделать ничего не мог. Ему показалось, что еще немного – и череп треснет, как скорлупа яйца. По щекам потекли слезы бессилия и жалости к себе. Но тут палач остановился.