Весь невидимый нам свет
Шрифт:
— Дядя тебе это показывал?
— Что это?
— Птицы. Птицы, птицы, птицы.
Снаружи проносятся снаряды.
— Надо идти вниз, — говорит она, но оба не двигаются с места.
Калифорнийская куропатка.
Северная олуша.
Большой фрегат.
Вернер видит, как Фредерик стоит на коленях у окна, прижавшись носом к стеклу. В кустах прыгает маленькая серая птичка. С виду невзрачная, да?
— Можно мне взять одну страницу?
— Конечно. Мы же
— В полдень.
— А как мы узнаем, что уже время?
— Когда перестанут стрелять.
В небе гудят самолеты. Десятки и десятки самолетов. Вернера бьет озноб. Мари-Лора отводит его на первый этаж, где на всем лежит сантиметровый слой пепла и сажи. Вернер убирает с дороги перевернутую мебель, открывает люк, и они спускаются в погреб. Где-то наверху тридцать бомбардировщиков сбрасывают свой груз, отзвук взрыва докатывается через реку, подвал под Мари-Лорой и Вернером содрогается.
Можно ли каким-нибудь чудом это продлить? Спрятаться здесь вдвоем до конца войны? Пока армии будут маршировать взад и вперед у них над головой, пока не придет время, когда останется только открыть дверь, отодвинуть камни и увидеть, что дом превратился в руины на берегу моря? Пока он не сможет взять ее за руку и вывести на солнечный свет? Он бы пошел куда угодно, вытерпел бы что угодно, лишь бы это случилось. Через год, три, десять будет не так важно, кто немец, а кто француз; они смогут зайти в туристский ресторанчик, заказать простой обед и съесть в молчании — в уютном молчании, какое бывает между влюбленными.
— А знаешь, — тихо спрашивает Мари-Лора, — из-за чего он был здесь? Тот человек?
— Из-за передатчика? — Еще не договорив, Вернер задумывается: а правда, из-за чего?
— Может быть, — отвечает она.
Минуту спустя они оба уже спят.
Прекращение огня
Резкий летний свет льется в открытый люк. Время, наверное, уже за полдень. Орудия молчат. Несколько мгновений Вернер смотрит на спящую Мари-Лору.
Дальше начинается спешка. Вернер не сумел отыскать туфли Мари-Лоры, зато нашел в стенном шкафу пару мужских ботинок и помог ей их надеть. Поверх формы он натягивает твидовые штаны Этьена и рубашку — рукава ему чересчур длинны. Если они наткнутся на немцев, он будет говорить только по-французски, скажет, что помогает ей выбраться из города. Если встретят американцев, скажет, что дезертировал.
— Должен быть пункт сбора, какое-нибудь место, где собирают беженцев, — говорит Вернер, хотя не совсем уверен, что правильно вспомнил французские слова. В опрокинутом комоде он находит белую наволочку, складывает и убирает Мари-Лоре в карман. — Когда будет нужно, подними ее на вытянутых руках.
— Постараюсь. А где моя трость?
— Вот.
Они некоторое время стоят в прихожей, не зная, что их ждет по другую сторону двери. Вернер вспоминает душный танцзал, где четыре года назад сдавал экзамены, лестницу, красный флаг с белым кругом и черной свастикой. Надо шагнуть вперед. Надо прыгнуть.
Снаружи из груд камней торчат печные трубы. По небу плывет дым. Вернер знает, что город обстреливали с востока, что шесть дней назад американцы были на подступах к Парамэ, поэтому ведет Мари-Лору в том направлении.
В любой момент их могут заметить либо
Вернер берет Мари-Лору за руку и ведет по камням. Бомбы не падают, пули не свистят, плывущий в воздухе пепел приглушает свет.
Два квартала они не встречают ни единой живой души. Возможно, Фолькхаймер ест — Вернеру приятно воображать, как огромный Фолькхаймер ест в одиночестве за столиком с видом на море.
— Тут так тихо.
Ее голос — как ясное окошко в небе. Лицо — луг веснушек. Вернер думает: я не хочу тебя отпускать.
— Нас кто-нибудь видит?
— Не знаю. Кажется, нет.
Еще через квартал он видит движение впереди: три женщины тащат свертки.
Мари-Лора тянет его за рукав:
— Что это за поперечная улица?
— Рю-де-Лорьер.
— Идем, — говорит она и направляется вперед, стуча тростью.
Они поворачивают направо, потом налево, мимо дерева, торчащего из земли огромной обгорелой зубочисткой, мимо двух ворон, которые клюют что-то непонятное. Впереди крепостная стена. Воздушные плети плюща свисают с арки, ведущей в узкую улочку. Женщина в платье из синей тафты пытается втащить на тротуар набитый до отказа чемодан. С ней мальчик в штанах, которые ему явно коротки, в яркой куртке и сдвинутом на затылок берете.
— Там гражданские, мадемуазель. Они куда-то идут. Окликнуть их?
— Я только на одну минуточку.
Она ведет его глубже в проулок. Из отверстия в стене, которого Вернер пока не видит, тянет свежим, неотравленным океанским воздухом.
В конце проулка — узкая решетка. Мари-Лора достает из кармана ключ.
— Сейчас прилив?
Вернер видит низкое помещение и вторую решетку в дальнем конце:
— Там вода. Нам надо спешить.
Однако Мари-Лора уже открыла замок и уверенно спускается в грот, шлепая мужскими ботинками, ведет пальцами по стенам, будто это старые друзья, с которыми она расстается надолго, если не навсегда. Из-за прилива озерцо идет мелкими волнами, они плещутся и задевают ей подол. Из кармана она достает что-то маленькое деревянное и кладет на воду. Ее нежный голосок эхом отдается в гроте:
— Скажи мне, он в океане? Он должен быть в океане.
— Да. Нам надо идти, мадемуазель.
— Он точно в океане?
— Да.
Она, запыхавшись, выбирается из грота. Отодвигает Вернера от решетки и запирает замок. Вернер подает ей трость. Они идут по проулку, ее ботинки чавкают на ходу. Под навес плюща. Налево. Прямо впереди через перекресток тянется жидкая вереница людей: женщина, ребенок, двое мужчин тащат на носилках третьего, у всех троих в зубах сигареты.
У Вернера снова темнеет в глазах. Голова кружится, ноги ватные. На дороге кошка умывается и внимательно его разглядывает. Он вспоминает старых шахтеров в Цольферайне, которые часами неподвижно сидели на стульях или на ящиках, ожидая смерти. Для таких людей время — худая бочка, из которой медленно-медленно сочится вода. А на самом деле оно — сияющее озерцо у тебя в ладонях. Нужно потратить силы, чтобы его сберечь, чтобы не пролить ни единой капли.