Веселие Руси. XX век
Шрифт:
В потреблении алкоголя от города, разумеется, не отставала и деревня. Несмотря на все старания, Центроспирту удалось вытеснить самогон из города, но не из деревни, где потребление алкоголя приносило государству больше расходов, чем доходов. Так, в 1926/1927 хозяйственном году от городских рабочих было получено акцизного дохода со всех спиртных напитков по 11 рублей 19 копеек с человека, тогда как от крестьян трудом набралось по 2 рубля 72 копейки. И хотя сельскохозяйственное население в том же году принесло 53, 7 % всех поступлений в государственный бюджет от акциза со спиртных напитков, вопрос о том, как выкачать с помощью водки деньги из деревни, не мог не беспокоить властей предержащих, ибо прямые налоговые поступления от крестьянства были относительно небольшими. По стране сельскохозяйственный налог составил всего 11, 8 % всей суммы государственных и местных налогов [527] .
527
Там
Но деревня и после отмены «сухого закона» с трудом переключалась на «казенку», предпочитая испытанный «домашний продукт». Конечно, сельское пьянство не было новостью для России. Характерно, что на протяжении 20-х годов страна вернулась к дореволюционным нормам потребления спиртного. Вместе с тем в этом процессе появилось нечто новое. Во-первых, неразборчивость населения относительно качества питья. Десятилетнюю годовщину Октября челябинцы встречали в хмельном угаре. В заметке «Яд, а пить можно» газета «Челябинский рабочий» отмечала, что в связи со свободной продажей спирта-денатурата крестьяне закупали его для питья четвертями (четверть равнялась 1/4 ведра). А на надпись «Яд – пить нельзя» никто не обращал внимания.
Во-вторых, новостью была массовость этого явления. Как пели деревенские ребята:
Хороша наша деревня, Много в ней людей живет: В будни гонят самогонку, В праздник редко кто не пьет.Писатель Борис Пильняк так описал положение дел в деревне в 20-е годы: «В непонятности проблемы мужики делились – пятьдесят, примерно, процентов на пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук. Ежели они покупали телку, они десять раз примеривались, прежде чем купить. Хворостину с дороги они тащили в дом, избы у них были исправны, как телеги; скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши. Продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись и считались они врагами революции, ни более, ни менее того. Другие же проценты мужиков имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, – больше ничего не имели. Весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, другую половину рассеивали – колос к колосу, как голос от голоса. Осенью у них поэтому ничего не родилось. Они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, – государство снимало с них продналог и семссуду, и они считались: друзьями революции. Мужики из «врагов» по поводу «друзей» утверждали, что процентов тридцать пять друзей – пьяницы (и тут, конечно, трудно установить – нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты)…»
Но эта литературная зарисовка не всегда соответствовала нэповской действительности: алкогольная стихия не позволяла делать четкие различия между бедняком и середняком. В политической сводке по письмам в «Крестьянскую газету» и журнал «Красная деревня» за март-май 1928 года сохранилось письмо «крестьянина-культурника», опровергающее сложившийся стереотип, будто все бедняки – пьяницы и лентяи. Автор пишет совсем другое: «Но здесь пример одного пьяницы села Блоки можно привести – Милентьева Ивана, который был до выпуска русской горькой почти середняк – имел 1 корову и телку, 3 овцы, 2 свиньи, 5 десятин земли. Но когда вышла горькая, то он за один год пропил свою живность и зерно и к весне остался гол, как сокол. Пошел пасти скот в деревню Ледцо, но так пас 2 года и не допасет до конца, а уже весь заработок пропивал. А также и работал в РИКе в отхожем месте, заработал 30 рублей за 2 дня и за 2 дня их пропил, оставив семью из 7 душ голодать. А также, придя домой после пастьбы скота, он пропивал и то зерно, что припасет жена за лето» [528] .
528
Крестьянские истории. Российская деревня 20-х годов в письмах и документах / Сост. С.С. Крюкова. М., 2001. С. 227.
Вот еще один наглядный пример. В деревне Лисавино Московской губернии до 1914 года из 60 домохозяев было пять безнадежных пьяниц, на которых махнули рукой и сборщики податей, и односельчане, и даже жены. У таких крестьян крестьянскими оставались только кличка и паспорт, а все остальное уходило или в шинок, или в казенку. В 20-е годы число пьяниц в деревне выросло до 7 человек, причем с «довоенным стажем» из них оказалось всего четверо, так как один уже умер от пьянки. Трое новых алкоголиков были сравнительно молодыми крестьянами [529] . То есть третьей специфической чертой деревенского пьянства эпохи нэпа явилось раннее приобщение к алкоголю молодежи как последствие бурного развития самогоноварения в деревне. Пьянство имело три достоинства: «Во-первых, выпить, одурманить мозги, само по себе удовольствие, во-вторых, пивший водку показывал, что и он-де не хуже взрослых, и в третьих, питье водки указывало на сравнительное благополучие в материальном отношении» [530] .
529
Мурин В.А. Указ. соч. С. 48, 50.
530
За новый быт. Пособие для городских клубов. М., 1925. С. 28.
В-четвертых, водка и самогон, как способ убить свободное время, тесно связаны со сквернословием, драками, пьяными песнями и хулиганством. Иной парень трезвый – относительно спокоен и смирен, но как только напьется – «ему море по колено!» Например, пьяный С. придирался и к тем девчатам, которые смирно сидят на вечеринке («Ну… мать… вставай, девки, а то морду набью!»), и к тем, кто танцует («Ну, вы што тут расплясалися? Марш в угол, а то в рожу заеду!»). Искал он повод придраться и к парням: «фыркнет соплями на чистую рубашку парня», а в ответ на возмущение затевает драку. Деревенское гулянье в 20-е годы стало самой распространенной формой молодежного отдыха: молодежь гуляла не менее 60 раз в году. Причем парни с самого раннего утра спешили ублаготворить себя выпивкой [531] . Показательна в этом отношении деревенская частушка второй половины 20-х годов, диалогичная, по законам жанра. В ответ на девичьи упреки:
531
Мурин В.А. Указ. соч. С. 58–59, 65–66.
парни озорно отвечали:
Мы того побить хотели, Кто нас пьяницей назвал, За свои мы деньги пили, Нам никто не покупал.Обильной выпивкой сопровождалась каждая деревенская свадьба. Ритуал соблюдался неукоснительно. Свадебный поезд периодически останавливался, чтобы выпить стаканчик-другой, благо, причина для этого всегда находилась: то «сломалась оглобля», то «порвались гужи» и т. п. Пили и во время венчания, и после оного. Иногда свадебный обряд приобретал откровенно гротескный характер: «По положению батюшка должен читать новобрачным нравоучения, но самогон связал ему язык, и, пробормотав какую-то нелепицу, батюшка объявил обряд выполненным» [532] .
532
Там же. С. 126, 128.
Несмотря на заявления сельских комсомольцев, что комсомольцы – это «те, которые не пьют», и комсомольская свадьба в деревне не обходилась без возлияний. Перед нами описание «красной свадьбы» в селе Ново-Покровка Семипалатинской губернии, «сценарий» которой пугающе напоминает традиционный сельский праздник: «Жених с невестой направляются в дом жениха, здесь молодых благословляют и сажают в углу под образами. На столе перед ними стоит четверть самогона и… сосна, украшенная цветами. На груди жениха красуется красный бант, приколотый значком КИМа» [533] .
533
Бузотер. 1926. № 18. С. 11.
Но все-таки в ряде случаев комсомольцы блюли чистоту своих рядов. Так, 18-летний Федор Шамалин был исключен из рядов ВЛКСМ после того, как, напоенный матерью до потери сознания, разорвал комсомольский билет в присутствии секретаря ячейки. Члены деревенских комсомольских организаций неоднократно доносили в милицию на односельчан-самогонщиков. Не останавливало даже семейное родство. На известного деревенского самогонщика Андрея Яковлевича Сысоева его дочь комсомолка Нюша лично написала заявление. Вскоре приехал отряд из районного центра и накрыл всех самогонщиков. Затем последовали арест, суд и штраф в 25 рублей. Когда родители узнали, кто был виновником злоключений, Нюше пришлось уехать в Москву на фабрику [534] .
534
Мурин В.А. Указ. соч. С. 14, 16.
Но, как гласит деревенская частушка:
Самогонщику все едино, Что ни поп, все батька, Лишь была бы самогонка, Да затвора кадка.Большинство самогонщиков стали профессиональными винокурами, мелкими заводчиками, готовыми пойти на все ради обогащения. На базе самогоноварения рождалась новая, советская буржуазия, и, само собой, истраченные пролетариатом и крестьянством на самогон деньги обогащали отнюдь не «родное государство».