Веселые будни. Дневник гимназистки
Шрифт:
— Да ведь я далеко, на самой последней скамейке.
Вдруг она что-то сообразила и сразу повеселела.
— Евгении Васильевны не будет на уроке?
Кто говорит «да», кто «нет».
— Если уйдет, все пройдет благополучно. Только, ради самого Бога, скажите, что меня нет; a меня и правда не будет.
— Что ж ты, сквозь землю провалишься, или шапку-невидимку наденешь?
— Да уж провалюсь, надену, все сделаю, только скажите, что меня нет.
— Красиво как мошенничать! Я не позволю Елену Петровну обманывать, — вылезает
Ах ты гадость! Смеет разговаривать! Но в эту минуту входит Терракотка. Громко браниться нельзя, a потому я нагибаюсь через проход и говорю:
— Не смей, не смей сплетничать!
— Хочу и буду!
— Будешь? Ладно! Тогда, ей-Богу, я скажу, что ты немецкий перевод с домашнего листка списала!
— Не посмеешь.
— Вот тебе крест, скажу! — и я широко крещусь.
— Старобельская, во-первых, прекратите ваши разговоры, a во-вторых, чего это вы вдруг закрестились? Сейчас не время и не место. Не мешайте Грачевой слушать.
Вот противная! Еще из-за этой подлизы мне же и досталось! Ну, ладно, пусть только выдаст Пыльневу. Я ее, подлизу этакую, так подкачу…
Женюрочки нет, оглядываюсь в сторону Пыльневой — что за чудо? — и ее нет. Заглядываю под скамейки, тоже не видать. Правда, шапку невидимку надела.
Армяшка вызывает Андронову, Мартынову… Пыльневой нет как нет. Я давно уж хочу навести справки, да никак не могу, как ни повернусь, географша на меня глаза пялит:
— Сидите, пожалуйста, смирно.
A сзади хихикают со всех концов класса. Армяшка бесится. Женюрки все нет.
Отпустила, наконец, душу Мартыновой на покаяние.
— Пыльнева.
Молчание.
— Пыльнева, — опять говорит она.
Кое-кто фыркает, кое-кто нерешительно так говорит:
— Ее нет.
— Что? Не пришла?
— Не пришла! — как сговорившись, рявкнули мы в один голос с Тишаловой, и в ту же минуту я поворачиваю глаза на Таньку:
— Только посмей!
Но она молчит. В классе опять фыркают.
— Прекратите ли вы ваш глупый смех, вам сегодня все смешно. Сахарова, к доске.
Армяшка отвернулась лицом к карте. Первая скамейка продолжает оглядываться. Я тоже быстро поворачиваюсь.
— Где? Где? — одними губами спрашиваю я.
Кумушка показывает пальцем на наш большой стенной шкаф, где хранятся тетради рисования, рукоделия и всякие другие подобные прелести.
Ловко, вот ловко! Это она туда забралась и сидит под нижней полкой рядом с чернильной бутылью.
Хоть я и на первой скамейке, но с моего места все отлично видно, потому что шкаф находится в конце нашего прохода. Продолжают хихикать и поворачиваться. Вдруг высовывается испуганная голова Пыльневой, a рука ее машет нам, чтобы мы не смотрели и не смеялись. Вид у нее такой потешный, что мы начинаем громко фыркать. Терракотка уже открывает рот бранить нас, в эту минуту входит Евгения Васильевна…
Мы умираем, a Пыльнева, верно, давно скончалась. На минуту становится совсем тихо, но потом опять начинают посмеиваться и посматривать на шкаф. По счастью, с места Женюрочки нельзя разглядеть, что в шкафу происходит, видно лишь, что он на три четверти открыт.
— Да перестаньте смеяться, что это такое! И не вертитесь! Ничего там интересного нет. A шкаф почему открыт? — говорит она, встает и — о ужас! — собирается идти закрывать его.
Но Шурка наша, молодчина, не растерялась, живо вскакивает и вежливо так:
— Не беспокойтесь, Евгения Васильевна, я сейчас закрою.
Щелк! — Пыльнева заперта. Ну, как задохнется?
Но Бог миловал, она не задохнулась, потому что через пять минут урок кончился. Пока Женюрочка с терракоткой тары-бары в дверях разводили, шкаф отомкнули. Пыльнева выбралась оттуда, но просидела на корточках возле своей парты, пока армяшка не убралась окончательно. Так дело совершенно, то есть почти совершенно благополучно и проехало, только Евгения Васильевна выбранила нас за «глупый вечный смех» и за шум в классе.
У Таньки вид был страшно подловатый, того и гляди насплетничает. Но я к ней еще раз подошла и еще раз побожилась, что, если она хоть слово посмеет пискнуть, я скажу про немецкий перевод.
Испугалась — будет молчать. В кои веки раз, списавши, надеется хорошую отметку от мадемуазель Линде получить — и вдруг ее на чистую воду выведут!
Теперь вы понимаете, что в классе у нас не скучно и что я не зря люблю нашу гимназию. Правда ведь — теплая компания?
Взрыв. — Наследник
Нет, это положительно невозможно, какими нас солеными завтраками в гимназии кормят! Прямо-таки пить устаешь.
В последний день перед роспуском на праздники расщедрились, дали по чашке ухи и по куску пирога к ней. Ну, уж и уха, доложу вам! Какая-то горько-соленая, точно вода морская. Но воде простительно быть такой, потому в ней селедки водятся, a вот в ухе, кроме каких-то лилипутских рыбинок — не знаю уж, как они там называются, — ничего решительно не водилось.
Спасибо мамуся меня теперь питьем снабжает. Сперва думала чай давать, но холодный невкусно, молоко с иным блюдом не особенно-то мирится, вот и выклянчила я себе клюквенного квасу, это и очень-очень вкусно, и жажду утоляет. Всякий день дают мне по такой небольшой бутылке.
Последний раз за уроком рисования Юлия Григорьевна, по обыкновению, обходит ряды, рисунки поправляет. Подсела ко мне, a у меня лист большой нарисован, то есть на том картоне, с которого я срисовываю лист, — a у меня вышло что-то вроде кривого треугольника. Стала она поправлять. Я это только так говорю «поправлять», на самом деле она по очереди каждую линию стирала и делала новую.