Веселые будни. Дневник гимназистки
Шрифт:
А та опять:
— И что это у вас у всех за манера вечно подсказывать? Разве вы не понимаете, что этим только вред подругам приносите?
Вред! Хорош вред! Не подскажи я Шурке на арифметике, она бы непременно «шестерку» охватила, a так «десять» получила.
Я молчу.
— Что ж вы молчите? Не находите, что это не годится?
Вот пристала!
— Нет, — говорю. — Коли она не знает, надо же ей подсказать!
— Чтобы она в другой раз на подсказку рассчитывала и вовсе учиться перестала? Разве вы этого не понимаете?
Я-то отлично
Вот и толкуй после этого про вред: не подскажи я, она ей ровно-ровнехонько единицу поставила бы, уже у двоих стоят, a «семь» — хоть неважно, но прилично, и Юле дома головомойки не будет.
Смешные эти учительницы, ведь, небось, сама гимназисткой была, рада-радешенька бывала, когда ей подшепнут, a вот теперь забыла, говорит «вредно». Еще бы! Дай Бог побольше такого вреда.
Замечательно, как это старшие все скоро забывают. Неужели и я забуду?
Только я вернулась из гимназии, вдруг слышу страшенный звонок. Высунула, конечно, нос в прихожую, смотрю — Володька. Как увидел меня, недолго думая — бух на шею и ну меня целовать! Я даже испугалась, потому что с ним такого никогда не бывало, уж, думаю, беды какой не приключилось ли? Да нет, вид то у него больно сияющий.
— Кричи скорее «ура», Мурка, я принят!
— Куда это? — спрашиваю.
— Туда, Муренок, в действующую армию.
Что за ерунда? Ничего не понимаю, a он как сумасшедший прыгает.
Наконец сообразила — в корпус его приняли. Дядя Коля давно уже хлопотал, да все вакансий не было, a теперь открылась, переэкзаменовку свою Володя сбыл благополучно, его и перевели. Вот и радуется!
Он сегодня уж и в корпусе на уроках побывать успел, но только еще не в форме, a настоящим кадетом явится тогда, когда будет уметь честь отдавать и всю царскую фамилию в лицо знать — a то как же? Вдруг встретит кого-нибудь и прозевает козырнуть…
Ha первой же перемене, как увидели кадеты его гимназическую форму, как налетят со всех сторон и ну его тузить! Без этого, говорят, никак нельзя, непременно нужно, чтобы поколотили, так уж у них полагается, и называется «окрестить» новичка — чуть не до полусмерти дотискать его. А если «сфискалит», побежит воспитателю жаловаться (это у них как наши классные дамы) — беда, со света сживут. Миленький народец, деликатный! Володя и синяки показывал, что ему наколотили, — ничего; постарались милые мальчики.
Хорошо, что у нас в гимназии такой моды нет!
Тараканы
Краснокожка наша положительно того… С ума спятила! Чуть не два раза в неделю письменные работы вздумала устраивать — где ж это видано? Ведь «двенадцать» — то не всякий раз удастся получить, и то уж я одну «десятку» схватила. Да «десятка» еще куда ни шло, — у других и «шестерки», и «семерки» завелись, не говорю уж про нашу Сцелькину: та все по пятибалльной системе учится.
Вот и на среду назначена была работа, да не тут-то было, — перехитрили Индейца; a
Прихожу утром в гимназию, Тишалова веселенькая-превеселенькая, распевает себе, a ведь вы знаете, как обыкновенно она нос повеся перед письменной работой ходит.
— Что это ты, Шурка, нынче так разгулялась? Или арифметики не боишься? — спрашиваю.
— То есть ни чу-чуточки не боюсь! Да и бояться нечего, потому письменной работы не будет.
— Толкуй тоже!
— Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.
— Да ты, Шурка, что? Cпятила?
— Спятила или не спятила, a хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?
— Хочу, — говорю.
— Ну, так иди, только, чур, ни слова.
Шурка тянет меня за рукав, и ее плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку. Вижу: стоит там большая коробка от табаку, a в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.
— Слушай, — говорит.
Я прислушиваюсь, a там что-то так и шуршит, так и шуршит.
— Глянь-ка, кто там. Только осторожно, не выпусти наших освободителей.
Она чуть-чуть приоткрывает коробку, a там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.
— Вот этих самых усачей мы и пустим гулять по классу, a сами будем притворяться, что до смерти их боимся! A что? Хорошо? Тут уж, мать моя, Индейцу не до письменной работы будет!
Еще бы не хорошо! Ну и голова у Шурки!
— Всем не надо болтать, еще выдадут. Грачевой — Боже сохрани, сейчас же с докладом побежит. Только нашим, верным.
— Ну понятное дело.
Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили. Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.
Пока что взяли мы эту самую коробку да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то у нее книзу раздваиваются. Так вот туда-то мы коробку и сунули. Крышечку оторвали, a саму ее вверх дном перевернули прямо на пол — значит, потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.
Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют. Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!
После звонка входит Индеец и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.
Юля Бек — дежурная; она тоже «наша». Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается — трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на Женюрку, на Индейца — все благополучно. Тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в угол, a сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.