Весеннее солнце зимы. Сборник
Шрифт:
— Это я знаю! — радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на «ты», снова по-доброму. — Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!
И ведь всегда-то вот так и болтали — никаких молчанок, объятий, поцелуев.
Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать — что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она «супротивница»: если ей что сказать, так сразу
— Сделаю! — соглашалась она удивленно.
— Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?
— Уйду.
— Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!
— Еще чего: домой, — полушутя-полувсерьез возмущалась она. — Чего это ради?
Моя скамейка, моя воля — хочу сижу, хочу иду!
— А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!
— А вот и буду!
— А вот и нет!
— А вот и да!
— Ага, что я говорил? Супротивница!
— У меня такой закон, — говорила она до наивного серьезно, — захотел — сделай. Это во мне егоровская порода.
Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:
— Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.
— Почему? Она девочка с характером.
— Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?
— Нет, — даже пугался я.
— А что тебе вообще известно?
Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.
— Что, Трошенька? — весело спросила Тоня.
— Спать тебе пора.
— Ничего, зимой отосплюсь.
Я заторопился:
— Пойду, пожалуй.
— Сиди, сиди, — остановила Тоня.
«Трошенька» вздохнул и исчез за калиткой. Что ж, думал я, может, трезвый он тих, а пьяный буянит. Имею или не имею право спросить ее, размышлял я. Кто я, собственно, такой, чтобы допытываться? Каких я сам хотел бы с ней отношений?
Не ясно. Иногда я воображал, что женюсь на ней, но тут же мне представлялось веселое оживление в институте:
— Ленечка-то, слышали, женился?
— Только вылетел из-под мамочкиного крыла, и — все, готово!
— Кто же супруга?
— Какая-то деревенская смазливая
— Вот так с порядочными мальчиками всегда и выходит.
— На какие же тети-мети он думает содержать семью?
— А мама на что?
Представлял тихое отчаяние мамы, ее строгий голос:
— Разве обязательно было так спешить?
Нет, думал я, лучше действительно не спешить, убедить Антона уехать в город, помочь с работой, определить в вечернюю школу и как-нибудь, когда она уже поосвоится, сохранив, однако, всю свою живость и своеобразие, удивить наших снобов, приведя ее в компанию… Ну, и любовь, любовь, конечно! Но этого снобам не понять.
4
Когда я в первый раз взялся в чем-то помочь Тоне на ферме, Юрка встретил мой почин сухо:
— Зря ты ее балуешь.
— Ну, если помочь девушке в тяжелом физическом труде — это баловство, тогда уж не знаю!
— Не беспокойся. К своему тяжелому физическому труду она так же приспособлена, как ты к экзаменационным сессиям.
— Каста рабочих и каста ученых?
— Дело не в кастах. Хотя я не думаю, что это так уж плохо… Труд, к которому приспособлен с детства, что-нибудь да значит.
— Ты просто…
— Но суть не в этом, дорогой! Суть, драгоценнейший мой, не в этом, а в том, что твоя помощь, вместо того чтобы возвысить тебя в глазах очаровательной Тони, сделает тебя в ее глазах смешным, не больше.
— О!
— Да, да, смешным. Пробовал ты когда-нибудь поднести ведро воды кабардинке? А я пробовал. Потом в пору было из этого села уехать не только мне, но и ей — тыкали пальцами в меня, что я взялся за женское дело, и в нее, что к ней обратились с таким смешным предложением.
— Сколько красноречия, и все — чтобы не поднести ведра воды!
— Глухой глухого… Я умолкаю. Не хочешь слушать стреляного воробья — ходи в дураках.
Каково же было мое удивление, когда через день или два я застал «стреляного воробья» прибивающим щеколду на скотном дворе.
— Между прочим, кабардинки… — начал я многозначительно.
— Тонечка, не слушай этого мракобеса, — перебил Юрка. — Сейчас он начнет заливать, что для кабардинки позор, если мужчина поможет ей донести ведро воды.
И метнул в меня хитрейший взгляд: мол, что, слопал?
А когда Тоня удалилась, сказал мне небрежно:
— Черти тебя принесли — интим нарушил.
Меня кольнуло это, конечно, но я ему уже не верил. И не верил… из-за кадрили.
Вроде бы ничего особенного и не было. Сидели мы, как обычно, с Тоней на скамейке. Я вспомнил первый вечер в деревне и так понравившуюся мне кадриль.
— Вот только, — сказал я, — уму непостижимо, как вы помните фигуры!
— Ой, да куда проще! — вскричала Тоня. — Сначала идут навстречу друг другу…