Весеннее солнце зимы. Сборник
Шрифт:
Городок наш ничего, населенье таково: неженатые студенты составляют большинство.
Бабушка потребовала повторить песню, даже пропеть, так что я уже жалел, что связался с этим. Очень заинтересовалась она темой:
— А что ж так? Чего ж не женятся? Разве в Москве девок мало? Так пущай к нам езжают. У нас девки как на подбор. Хоть бы Тонюшка.
— Антонина ваша — девушка красивая, — выдавил я.
— Егоровская порода.
— Ей бы в город — отбоя от женихов не было бы.
— У нее и здесь женихов хватает. Хоть бы и ты, —
— Ну, риск, конечно, есть. Но не в девках же вековать.
— В девках сижено — плакано, замуж хожено — выто.
Вот оно, подумал я, откуда у Антона ее присказки, и «егоровская порода» отсюда же.
Между тем Юрка гнул свою линию. Он тоже что-то по песням «ударял» — старым застольным: «по махонькой, по махонькой, тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом».
Говорил, что рюмки ни к чему, водку лучше стаканами пить: охладить, если можно, и — в тонкий стакан. Я уж испугался, не приняли бы нас за выпивох.
Конечно, у Юрки был расчет — влезть в свои к Тониному дядьке. Однако мне показалось, что дядьке все это не совсем нравится. Может, думал я, мы попали не вовремя, говорят, пьяницы не в запой испытывают даже отвращение к спиртному. Хмуро поглядывала на манипуляции с рюмками-стаканами и Тоня; ну, этому не стоило и удивляться: в семьях, где есть пьющие, не очень-то любят веселых гостей. «Ничего, — утешал я себя, — потом объясним ей, зачем все это устроили».
Выпили по первой, и Юрка, хихикнув, полупропел, полупродекламировал:
Не два века нам жить,
А полвека всего,
Так о чем же тужить, -
Право, братцы, смешно.
— Вот это ты не прав, — возразил дядька. — Островский, кажется, иначе говорил. Полвека надо прожить так, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть!
Исподтишка Юрка подмигнул мне — мол, разобрало старика, плотник-то — высокими категориями!
— Вот наша бабушка сказала: «дед в воде, а я пожилой молодец», — продолжал Трошенька. — В том и штука, чтобы молодости не растерять. Верно, Тонюшка?
— Верно. Только это, Трошенька, и без тебя все знают.
— А не все.
— Собственно, что я хочу сказать, папаша, — вовремя перевел стрелку на рельсах Юрка. — Я буду говорить прямо. Ты сам видишь, мы люди простые, с открытой, так сказать, душой. Плохой человек пить не будет…
— Нет, милок, — вмешалась бабуся. — Пить да гулять — добра не видать.
— Это если без ума, — пришлось отбиваться Юрке. — Но я о чем? Я насчет Тони.
Тоня настороженно выпрямилась.
— Не враги же вы своему ребенку, — продолжал Юрка. — Что же ей, среди коров и жизнь свою загубить? Это же ваша родная кровь! Так вот, что я хочу сказать?
Нужно отпустить Тоню в город. Может быть, там ее счастье ждет…
— Обстоятельный муж, — вставил я и осекся под прищуренным
— Муж, семья, — уверенно поддержал Юрка. — Ну и вообще в городе жизнь — не то что в деревне. Мы поможем ей найти работу, устроиться на первых порах.
— Так, так, — сказал дядька. — Разговор, я вижу, становится серьезным. Дочка, принеси-ка мне сигареты, там в кителе где-то…
Тоня вышла.
— Так, так, — повторил Трошенька. — Это она вас просила поговорить или вы сами, по своему почину?
Что-то здесь было неладно. Сейчас я это почувствовал острее. С самого начала мне было не по себе, но я думал, что просто трушу.
— А какое это имеет значение? — услышал я бодрый голос Юрки. И увидел возвращающуюся Тоню.
— Не нашла я, — сказала она. — На вот, смотри сам.
Трошенька искал сигареты, а я оторопело уставился на его китель — еще не старый китель с полковничьими погонами.
Юрка тыкал вилкой в грибы, обдумывая, вероятно, свой следующий ход.
— Главное ведь… — сказал он, поднимая глаза, и в этот момент тоже увидел погоны. Лицо у него стало такое ошарашенное, что я не выдержал, хохотнул, поперхнулся, закашлялся.
— Ах, ты, боже мой! — приговаривала надо мной бабуся. — Водички, водички хлебни! Ах, такие ж молоденькие ребятки, уже пьют эту отраву, прости господи!
Зачем ее только делают? Ах, желанный мой! А ты тоже, Троша, только что погоны носишь, а ума в тебе, как у дитя, — зачем парнишкам дозволил эту отраву пить?
— Ничего, бабушка, мне уже лучше!
— Ничего, бабушка, ему уже лучше, — злорадно повторил Юрка.
Тоня сидела, отвернувшись к окну, словно все это нимало ее не касалось.
— Значит, хотите Антонину в город? — сказал Трошенька. — К свету, так сказать. Что-то не все я здесь пойму. Может, пояснишь, Антонина?
Тоня не шелохнулась.
— Молчишь? Дело такое, ребята. Не знаю, что у вас там с Антониной получилось… Смотри, Антонина, смех, он к слезам бывает! Только тут какая-то путаница.
Трошенька закурил и протянул пачку нам. Я отказался. Юрка же, видимо, освоился — вежливо взял сигарету, задумчиво кивнул головой.
— Тут, я говорю, какая-то путаница. Мне Антонина — как дочь. Я и сам мечтал: вот кончит школу, приедет ко мне учиться. Для нее и квартиру в Москве берег — одному мне она ни к чему. Только дети теперь умнее родителей — своим умом живут. Ну, хорошо, пока я жив, содержу их с мамой…
— Это правда, — вставил сочувственно Юрка.
— Что правда? Что правда? — вскинулась вдруг Антонина. — Что правда?! Это мы вас содержим!
Юрка только головой покрутил — ну, мол, дает племянница!
— Мы вас содержим! — выкрикнула Тоня. — И армию, и интеллигенцию!
— Интеллигенция, между прочим, тоже для вас кое-что делает, — вмешался я.
— На то и содержим! — вздернула подбородок Тоня.
— Кто это вы? — спросил, улыбаясь, Трошенька.
— Мы — рабочий класс и крестьянство.