Весна сорок пятого
Шрифт:
Я вспомнил, как Великие Вожди прыгали через ограду прямо в сад, поймал себя на желании тоже перепрыгнуть, но сдержался. Неудобно все-таки, дурной пример для детей. Я прошел через калитку и не торопясь направился к школе. Хотелось повидать директора Николая Алексеевича Хрипака, если он еще не ушел на пенсию.
Николай Алексеевич сидел за своим старым письменным столом, и в зеленом колпаке старой лампы отражалось весеннее солнце. И весь кабинет показался мне меньше, чем был, и хозяин его словно стал меньше ростом, сильные очки увеличивали глаза, и двигался Николай Алексеевич, чуть сутулясь
Мы вспоминали с ним былое, и я спросил, как сложились судьбы Великих Вождей.
– "Великие Вожди", - улыбнулся Николай Алексеевич, - а ведь они действительно оказались великими. На долю их выпали великие испытания, и выдержали они их с честью. Одного из них вы, наверно, видели, Ржавого, Василя Долевича.
– Николай Алексеевич подошел к окну.
– Да вон он, Василий Максимович, играет со своими питомцами.
– Рыжий - учитель?
– догадался я.
– Да. Несмотря на болезнь, он ведь тяжело контужен был, окончил педтехникум. Сейчас учится заочно в Педагогическом институте. Удивительно умеет находить общий язык с ребятишками. Хотя иногда ставит в их тетрадки красные кляксы. Между прочим, женат на Злате Кроль. Она работает операционной медсестрой в больнице. А дочка их Оленька учится у нас.
– Он вздохнул.
– Бежит время!
– А Серега Эдисон?
– Сергей погиб. Уже после войны. Опознал на улице предателя, который застрелил радистку в сорок третьем. Он ведь радистом был в отряде! Решил задержать. Бандит нанес ему несколько ножевых ран. Но Сергей не выпустил его. Из последних сил вцепился. Тут и помощь подоспела. Но Сергея спасти не удалось. Много народу на похороны пришло. Любили его. Он ведь секретарем горкома комсомола был…
Мы помолчали. Потом Николай Алексеевич сказал:
– Еще был Толик Ефимов, любитель собак. Он уехал вместе с матерью к отцу. Отец потерял ноги на войне. Прятался от семьи, но жена разыскала его. Собрались в одночасье и уехали. И что с ним - не знаю.
– А близнецы?
– Лужины?
– заулыбался Николай Алексеевич.
– Да вы что, афиш не видели? Весь город афишами заклеен. "Сегодня и ежедневно". Как раз сегодня все идем.
Я шел по улице, раздумывая о том, что услышал от Николая Алексеевича, и вдруг увидел афишу. "Цирк. Весь вечер на манеже клоун Мимоза". Даже вздрогнул от неожиданности. Ведь Мимоза погиб!
Вечером я, разумеется, пошел в цирк.
Шатер шапито стоял на той же площадке, новенький, нарядный, в гирляндах разноцветных лампочек. Над входом весело вспыхивали и гасли алые буквы - ЦИРК.
Зал был полон. Публика возбужденно шумела. Погас свет, заиграл оркестр. Первыми выступали молоденькие акробаты. Мячиками пролетали они над манежем, переворачиваясь в воздухе, подбрасывая друг друга. Сверкали блестки костюмов в свете прожекторов. А я нервничал, я ждал Мимозу.
И вот он появился, клоун Мимоза, в тесном пиджаке и широких клетчатых брюках, на рыжих волосах чудом держалась крохотная кепочка, длинноносые башмаки сами спотыкались о ковер.
Он крикнул по-петушиному:
– А вот и я!
– и пошел через манеж, волоча за собой веревку.
И когда под общий смех дошел до противоположного барьера,
Зал смеялся. Шпрехшталмейстер вывел упирающегося клоуна на манеж и торжественно объявил:
– Весь вечер на манеже клоун Мимоза, артист Петр Лужин!
Зал зааплодировал. Но громче всех аплодировали в ложе у центрального прохода. Там сидели Василь Долевич и синеглазая красивая женщина, на коленях ее пристроилась рыжая синеглазая девочка. Я сообразил, что это Злата и Оленька. А рядом опирался на палку Николай Алексеевич.
Клоун поклонился публике, споткнулся, упал, долго разбирался с собственными ногами, потому что они у него как-то странно переплелись. Наконец поднялся, подошел к ложе и отдельно поклонился сидящим в ней. В глазах его полыхала неподдельная радость.
Девочка бросила ему цветок. Он поймал его, прижал к губам и снова переломился в поклоне.
Мимоза появлялся после каждого номера. Проглатывал свисток, играл на трубе, извлекая из нее поначалу такие звуки, что кое-кто, смеясь, затыкал уши. А потом внезапно полилась чистая звонкая мелодия. Шпрехшталмейстер отбирал трубу, подвешивал ее к лонже, и клоун лез за ней, поставив шаткий стул на шаткий столик…
Я следил за его движениями затаив дыхание, понимал, что это Петр Лужин, но вдруг мне начинало мерещиться, что это Мимоза, старый Мимоза, который погиб.
Программа была большой, интересной, а я смотрел невнимательно и ничего не запомнил. Я все ждал чего-то тревожно. И дождался.
– Вольтижеры на лошадях, артисты Лужины!
– возвестил шпрехшталмейстер.
Оркестр заиграл галоп, и на манеж вышел немолодой артист в каком-то нецирковом костюме - защитного цвета френч, офицерские галифе с тонким кантом, мягкие шевровые сапоги. А на френче - Звезда Героя Советского Союза. Шрам на щеке немного скашивал его улыбку. Я наклонился к билетерше, которая стояла в проходе:
– Он всегда так одет?
– Нет. Только сегодня.
Артист щелкнул хлыстом, и из форганга выбежали две лошади. На одной стояла светловолосая артистка в синей, чуть расклешенной юбке и гимнастерке, перепоясанной ремнем. Сверкали два ордена Красной Звезды, и тоненько, но слышно позванивали медали. А на другой - молодой мужчина тоже в солдатской форме с медалями на груди. Они проскакали по кругу, приветственно подняв руки. Потом спрыгнули с лошадей. На манеже появилась тоненькая девушка, прошлась колесом, ослепительно сверкающая в своем цирковом костюме, так непохожем на костюмы ее партнеров. Тогда я еще не знал, что ее зовут Альжбетка. А номер был красивым и строгим, поражал четкостью каждого движения, каждого трюка, которые зал встречал доброжелательным гулом.