Весна
Шрифт:
Они опять докучали ей, когда она в очередной раз брела от остановки к дому. Завернув за угол, она увидела Макса. Он шёл в обнимку с круглощёкой девицей. Что смеялась речам, которые он нашёптывал на ухо. Смеялась громко, широко раскрывая рот и показывая крупные зубы.
Пять минут раньше или позже, встречи можно было избежать. Изображать, что ничего не видишь, или гордо отворачиваться Ане было противно. У неё достало силы холодно кивнуть. Макс был растерян.
За спиной Аня слышала, как круглощёкая несколько раз громко что-то переспрашивала у него.
Аня шла, вытянувшись, чтобы
Так гадко. Так холодно, пусто.
Анины дни стали, словно один. Боль утра. Давка в транспорте. Грязный снег вдоль дорог. Серые стены. Однообразные голоса. Дома – дребезжащий экран. Теснота, негде даже ходить, бесконечно, бесцельно. Пустота ночей. Пустота желаний.
Ане не было жаль потерянного Макса. Она не терзалась ревностью. Найдётся кто-то другой. Когда станет слишком поздно, чтобы не оставаться одной на всю жизнь, как мать, она объединится с кем-то таким. Вряд ли повезёт, она не будет выбиваться, лезть к кормушкам и такого же найдёт, будет жить, как мать, с трудом дотягивая до зарплаты. Будет видеть только череду машин и вагонов метро. Затем стены и одни и те же лица. Дома биться над уютом, разрушаемым бедностью. Один месяц в году вырываться к морю. Больше ничего. Весь остаток своих дней. Ведь это твёрдо устанавливалось сейчас, пока она молода.
Воскресенья были для Ани хуже будней. Она не знала, куда себя деть. Не могла читать. Не могла постоянно лицезреть маму и её брюзжащий ящик.
В одно из воскресений, когда вечерело, она увидела в углу окна птиц. Они летели веером. Аня кинулась к стёклам. Из её окон был виден такой маленький клочок неба, птицы скрылись за углом соседней башни. Они летели так далеко, Аня видела их так недолго. Не смогла узнать их, хотя дед учил различать птиц издали, по полёту. Чего ради так взволновалась? Рано, не время возвращаться птицам. Это были голуби или вороны, чёткий строй их уже сбивался, когда они исчезли с Аниных глаз. Ещё не скоро кончалась зима.
Аня отвернулась. Когда б она не кончалась. Будь это и перелётные. Что менялось от этого в её жизни? Аня ушла от окна, повалилась лицом на постель. Ничего не видеть, не слышать, ни о чём не мечтать. Даже, если когда-нибудь наступит весна. Она ничего не изменит. Аня была в этом уверена. На душе у неё было пусто.
Птицы, летящие первыми, летящие впереди Весны, помогите, хоть вы помогите Ане!
**************
Спирит обожал своё чёрное кресло. На глади высокой спинки прорезалась сеть, ручьи потрескавшейся кожи, мешаясь, стремились вниз, плели тонкое кружево. В котором взгляд Спирита терялся. Порою надолго.
Спирит ощущал рисунок плетенья кожей спины сквозь любую одежду, пускай нить кружева и была для этого слишком тонка. Странный узор, бесконечный в круженьи и переплетеньи линий, отпечатавшись на спине, проникал в воображенье, завладевал всем вниманьем. Помогал забыть. О том, что было вокруг. Что могло, хотя б на секунды отвлечь. Не дать вырваться в сны.
Спирит проводил в своём кресле много часов. Самых ярких, самых важных
К сожаленью прелюдией долгой. Сумрак еле рядил темноту, далеко за домами светлел Восток, Спирит не мог это видеть сквозь тёмные шторы, но знал, его часы истекли. Кресло лишалось своего обитателя.
Джека ждал Битцевский лес, миллионам людей вскоре пора было пробудиться. Спирит впускал в окна зарю. Он совсем не любил свет, но цветам, хотя бы такой был необходим, и так в квартире Спирита приживались лишь те, что растут в темноте.
Нужно было долго трудиться, чтобы размять и разнежить каждую мышцу, каждый сустав. Тело, затёкшее от неподвижности, надлежало расслабить. Только потом можно было перейти к излюбленным асанам. Возвращающим бодрость, готовящим к следующим странствиям.
Когда Спирит, наконец, отправлялся на кухню, огромный город, в котором стоял его дом, оживал. Бурлил, гремел, гудел, дрожал и лязгал. Спирит смотрел иногда на город в окно. С высоты своего последнего этажа.
Пища его многим показалась бы скудной и пресной. Что поделать, он был беден, а слишком обильное пищеварение могло помешать его сеансам. В городе начинался день, Спирит отправлялся спать. Рядом с тахтой на коврике укладывался Джек. Им обоим так было удобней всего ждать, пока солнце переберётся на Запад.
Просыпался Спирит отдохнувшим и свежим. Он не видел того, что люди называют снами. Это могло случиться лишь с Джеком. Тот постанывал, скрёб когтями. Скулил. Спирит проводил рукой по его мохнатой голове, и пёс затихал.
Хозяину же предстояло работать. Спирит садился за вязальную машину. Когда-то труд этот временами делался мукой. Руки бессильно дрожали, на глазах появлялись слёзы. Он ненавидел монотонное, тупое усердие, которое забирало столько сил, так мало давая взамен.
Теперь Спирит просто делался нитью. Тянулся. Ложился в изящные завитки. Оплетал сам себя. Вязал себя в узел. Скользил вдоль своих волокон, повторяя узор. Свивался. Скручивался. Соединял. И не замечал, как переделывал все заказы.
Сумрак окутывал город. Но машины и люди ещё продолжали сновать по нему. Спирит снова ел. Наслаждался кофе. Сражался со своим псом. Ласкал его. Заставлял ловить мяч. Слушал музыку. Любимые пластинки, иногда что-то удачно передавали по радио.
Валяясь на кровати, думал. Смешное занятие. Но мысли, образы, отпечатки прожитых дней не должны беспокоить потом и препятствовать бегству из яви. Спирит выпускал их на волю.
Но чаще и чаще мысли, роясь в голове, вдруг блекли, давая дорогу воспоминаньям. Не о мерно бегущих днях. Не о прошлом давно отошедшем, отрезанном напрочь. Не о прожитой боли.
Памяти сокровенной.
Самым дорогим виденьям.
Как это.
Спирит – маленький мальчик. Огромный тенистый парк. В небе яркое солнце. Гравий дорожки в дубовой аллее. Скачет в воздухе, летит мотылёк. Подёргиваясь, срывается вниз. Отчаянно работая крылышками, поднимается.
За ним. Направо тропинка, сквозь зелёные ветви. Он над тропой. Вверх-вниз. Скачет. Парит. Скачет вновь. Трепещет, трепещет. Дальше над тропкой. Она золотится, играет. Тень – свет. Свет и тень. Разрисованы полосами.