Весна
Шрифт:
Макс в тот вечер добирался домой пешком, шёл, с трудом подавляя рыданья. Максу было шесть, когда у него появился первый друг. Дружба и потом, несмотря на разочарования и измены, оставалась для Макса чем-то священным. А тогда… Друг был чуть старше, Макс обожал его, слушался его, как взрослого. Мечтал быть таким, как он, втайне подражал. Всё готов был отдать за него.
Как-то они стояли, окружив аквариум в натуральном уголке детского сада. В аквариуме жил рак. Трудно взять его, говорил кто-то, у него такие клешни, как цапнет, потом не разожмёшь, больно-больно. Ерунда, сказал друг Макса, я сто раз брал. Макс гордился им. А рядом ответили, врёшь ты. У Макса перехватило горло от возмущения. Вот и не вру, крепко держался друг. Ну, возьми его сейчас, не унимался надоедливый пискля. Но рак уполз в воду. Взял бы, да не хочу мочиться. Врёшь, врёшь.
С тех пор Макса не раз били больней, он не раз уступал и сдавался, переживал позор, но никогда больше не рыдал. Но, кажется, с тех пор его не унижали столь жестоко. Для Этого – пусть без собаки он ничего не стоил, и Макс переломил бы его одним пальцем, да, вообще, он наверное был ненормальным, может чем-то обкурился – но для него Макса со всем его достоинством просто не существовало. Он возник из темени на какие-то минуты, чтобы Макса ожгло ощущение – ты ничего не значишь, то, что должно произойти, произойдёт, есть ты или нет. Макс повторял себе, какая ерунда, случай такой, чтоб только посмеяться, надо было посмеяться вместе с ней, её успокоить. Но он еле сдержался, чтоб не сорвать на ней злость. Словно она была виновата, что Макс испытал это. Может, она знала этого клоуна раньше? Тогда б он обронил, наверно, пару слов. Да, знай она его, это ничего не меняло, он же был, как совершенно рёхнутый, смешно травить себе душу из-за такого.
Ерунда, ерунда, полная ерунда, убеждал себя, шагая, Макс и с усилием давил рыдания, от которых сотрясалась его грудь.
**************
На Аню навалились неприятности в институте. Семестр давно начался, у неё, как обычно, оставались долги за прошлый. Сдачи хвостов забирали время и силы, её измотали угрозами отчисления. Мама страшно нервничала. Они ссорились почти каждый вечер. Поводом был институт, но они, кажется, уже не могли ладить друг с другом. Леночка исчезла. Позвонил Макс, почему-то извинялся, но старательно избегал упоминаний о случившемся, разговор получился очень натянутым, паузы тянулись всё дольше, оба с трудом находили новые слова. Аня положила трубку с облечением, и Макс, как уже было заведено, тоже пропал.
Аня осталась одна. Точнее, совсем наоборот, её каждую минуту окружали люди. В тёмные, промозглые утра они куда-то сосредоточенно шли, то навстречу Ане, то ей наперерез, они хмуро грудились вокруг неё на троллейбусной остановке и давили её, забираясь в троллейбус. То же продолжалось в метро, там лишь не было промозглого холода и Аню сонную, безнадёжно опоздавшую, душил их жар и запах их испарений. Институт был полон людей, они что-то спрашивали, чего-то добивались от Ани, а если и оставляли её в покое, значит, обязательно создавали какой-нибудь шум, то монотонный и одноголосый, то суматошный и разлитой. В кофейнях и забегаловках люди непрестанно говорили громко, смеялись или скандалили. Затем Аню ожидали посеревшие лица задолженников. Что вели бесконечные речи о зверях-доцентах или древних профессорах в глубоком маразме. Задавали друг другу и Ане вопросы, ответы на которые прекрасно знали. Или такие, на которые никто не смог бы ответить.
И – она попадала в лапы одного из кровожадных зверей. Как заклинания, бормотала перед ним обрывки несколько раз прочитанных, но так и неусвоенных истин. Чертила на бумаге самой загадочные пояснения. Прямо на глазах у зверя, который наливался кровью и хрипел от Аниной несносной тупости. Или смягчался при виде её абсолютной покорности судьбе и рисовал в зачётке заветный значок.
В обратной дороге людей было меньше, но сперва на ней висел кто-нибудь, неустанно толкующий о несданных зачетах, а, когда, наконец, эта гнида проваливалась, Аню не хотели оставить одну.
Как было бы прекрасно, если бы при этом дома она могла остаться одна. Но она возвращалась так поздно, что, естественно, там уже была мама. С расспросами наготове – сдала, не сдала, почему, понимает она или нет. Со своими бессмысленными порядками на кухне, когда всё, словно нарочно, ставилось не туда, куда нужно. Единственный способ заставить её замолчать был – уткнуться в книги. Голова уже не работала, тексты расплывались у Ани перед глазами, но сидеть с ними – создавало иллюзию покоя. Мама, естественно, не испарялась, а напротив подчёркивала своё присутствие, то гремя на кухне, то шебурша в шкафу, ей обязательно надо было перекладывать что-то с места на место, производить какие-нибудь действия и раздражать Аню. А когда Аня впервые за весь день стряхивала сон, чуточку оживала, она не давала смотреть телевизор, не давала читать. У Ани не было сил пререкаться, она, как маленькая девочка, ложилась в кровать, чтоб её, хоть ненадолго, оставили в покое.
Мама быстро засыпала, и Аню уже никто не окружал. Сон бежал от неё. Она ворочалась или лежала плашмя. Зажигать свет или уходить на кухню было бессмысленно – мама тут же бы всполошилась. Мыслей почти не было, изредка о чём-то мечталось. Аня чувствовала тоску особенно остро, ей никто не мешал.
Тоска приходила к Ане всегда незаметно. Она нисходила на Аню, как тонким, витым покрывалом, кружась на ветру, на землю ложится снег. Из снов, из предчувствий, усталости, неутоленных желаний, из страхов ткалось покрывало для Ани, вдруг становилось упругим и плотным, закрывало весь мир. А затем хладнокровно душило. Воздуха, воздуха не хватало Ане, всё в ней рвалось навстречу простору, сильному вдоху, но… Вдохнуть Аня не могла.
Хотя так кипело внутри от надежд и тревоги, нетерпения – сейчас же сорваться, бежать, искать – пощады, прощенья, торжества, наказания, ласки, свободы – искать чего-то, чего не было у Ани, не могло быть. Но кипело напрасно. Аня не могла дышать свободно и счастливо. И мир вокруг блек.
Аня ждала новый день. Ей грезилось, вот, рассветёт, на окнах, на стенах, на слякоти, в воздухе заиграет солнце, расколдует её, принесёт ей свободу. Воздух свежий, сырой. Лёгкость. Пение птиц. Уже весеннее щекотание кожи.
Дни, как один, были угрюмы и пасмурны. Несли с собой унылую боль.
Аня не хотела просыпаться, видеть такие дни. Вставать к судорогам движений, к тарелкам на кухне, нервной возне и ненужным напутствиям мамы. Для того чтобы бесполезно крутиться до самой тьмы. И ночью опять не спать.
Аня призывала солнце.
И оно пришло. Сияющее, яркое. Ослепительное в прозрачном небе. Пронизывающее всё вокруг. Но с ним пришла лютая стужа. Под негреющими лучами радостно сверкал снег. Аня совсем не могла разлепить глаз и выбраться из постели. Её пробуждения начинались с перебранок. Мама панически боялась, что она вылетит. Аня боялась только мороза. Зябла при одной мысли оказаться вне помещений.
Ей казалось, навсегда её жизнь стала беспросветной, заполненной ненужной суетой, судорожными усилиями непонятно во имя чего. Какие ещё мысли могли рождаться под холодным солнцем?
Она считала дни, оставшиеся до начала марта. Ужасалась, их было много. Она гадала, когда в этом году уйдут морозы и сойдёт снег. В любом случае это должно было случиться не скоро. Она мечтала о том, как это случиться.
И озлоблялась на себя за эти мечтанья. Давно обрыдшие. Тоска пришла к ней впервые в детстве, точнее в рождение юности, когда голова её была полна мечтами смутными, неопределёнными, но необычайно светлыми. Тогда Аня привыкла тосковать по тому, чего нет. И чего быть не может. Теперь любые надежды, любые стремления, приходящие к ней вместе с пустотой и беспросветностью тоски, были ей отвратительны. Покой был всем, чего желала Аня.