Весталка
Шрифт:
300
жило-было во мне и со мной, кажется, даже давало силы и защищенность, способность сопротивления, составляло, может быть, основу моей гордости, честности и правоты, — все это, непонятное мне, лишь ощущаемое как нечто, как основа и опора, это непонятное было во мне сломлено, смято, как вот эти воротные створы с распавшейся решеткой, рассыпанными чугунными, бронзовыми ли цветами-завитками. Я нагнулась, подобрала кобуру, расстегнула и вынула вороненый, новый пистолет. От него пахло смазкой. Он был совсем не страшный, ловко-весомо ложился в руку, весомо холодил ее всё могущей тяжестью. И эта тяжесть, сходная с тяжестью той моей гранаты, которая годы спасала меня от страха и которой теперь у меня не было, хоть я все время носила ее
выдвинула обойму. Семь никелевых головок были на месте. Вдвинула снова и оттянула упругоподатливый кожух ствола..
«Решайся! — подумала я. — Теперь уже вовсе нечего терять. Все взяла
меня война.. Все.. И она все равно вот-вот кончится. Будет победа. Будет без меня? Пусть.. Разве я не вложила в нее свои силы, свою кровь.. И пусть будет в ней, в победе, и моя жизнь.. Пусть..»
подняла пистолет ко лбу и, жмурясь, ощутив давящий холод ствола, нажала на спуск..
Выстрела не было.
— Дура!! — раздалось за моей спиной. Кто-то одним прыжком вывернул у меня руку, вышиб пистолет.
— Ду-ра! Спятила?! Стреляться?! Да я тебя! Под трибунал! Под три-бу-нал!! — орал Полещук.
Это был он, в расстегнутом кителе, без фуражки.
Может быть, целую минуту мы смотрели друг на друга: я — растрепанная, в гимнастерке без ремня, с офицерскими погонами, торчащими
301
из нагрудного кармана, он — растерянный, с зажатым злобным недоумением в лице. Так мы смотрели эту долгую, долгую, долгую минуту. Пряча пистолет, он опустил свой совиный, ястребиный взгляд, сказал другим голосом:
— Слушай, Одинцова..
Но я уже повернулась и, перешагивая через эти сломанные створы ворот, пошла прочь. Больше мне ничего не хотелось. Я была разбита, брела, как больная, с сумраком в голове, не выбирая дорогу, и только боль в руке, которую он рванул, наводила на очень спокойную мысль: почему же не выстрелил этот «вальтер» — осечка? Или, может быть, я не сдвинула предохранитель...
XXVIII
И опять я не видела, что это за Цоссен, где Берлин. С утра впереди грохотал танковый бой. Какими-то золотыми ведьмиными хвостами выскакивали, грохались там фаустпатроны. Горели и останавливались наши танки. Через головы летели, судя по гулу, сплошные тяжелые снаряды, и грохот разрывов перекрывался новым грохотом. Что там творилось, в немецкой обороне, если и здесь все время визжал металл, прыгала и содрогалась земля, летели камни, валились стены, подпрыгивая, падали вверх корнями вырванные дубы.
А мне надо было ползать в этом аду, находить, перевязывать, перевертывать и обнимать убитых, которые казались живыми, и живых, казавшихся мертвыми, оглушенных, закиданных землей. Бросало и меня, ударило чем-то по голове, вроде камнем, но я оставалась целой, хотя в голове путалось, землей поцарапало лицо, из носа шла кровь, но, проглатывая ее, утираясь рукавом, обрывком бинта, я продолжала перевязывать, передавать ползавшим за мной санитарам тяжело раненных, раненым легко совала пакеты, перебегала дальше. Бой явно застопорился, мы наткнулись на
302
глухую, отчаянную и, похоже, уже круговую оборону немцев, засевших на холмах, за обломками зданий и стен. Видимо, была здесь их подготовленная долговременная оборона с пулеметными гнездами дзотов, укрытыми минометами, истребителями танков — фаустниками.
Страшно было видеть свои огнем пылавшие танки, танки, где все экипажи, может быть, до одного погибли.
Тяжелая артиллерия затихла, но позади послышался гул, и новая волна танков, огромных, с приземисто-круглыми башнями, длинными пушками, рванулась через наши порядки, а позади танков шли страшные самоходки «зверобои». Я поняла, сейчас бой возобновится с новым критическим ожесточением — танки промчались с воем и звоном, впереди них словно расступалась от взрывов земля. С брони осыпались автоматчики, которых я сперва не заметила, это была не наша, ударная часть танковой армии. А дальше помню сплошное «А-а-а-а!», прерываемое визгом мин, свистом и грохотом. Из каменной кладки, за которой я укрылась, перетянув туда какого-то сержанта, тяжело раненного в живот, летели осколки. Пули стучали по камню, рикошетили, вгрызались в швы. Звука их я не слышала. Звук пуль слышишь, когда не грохочет артиллерия, и звук этот разный: пули взвизгивают, чирикают, стонут на излете, с разным звуком бьют в живое и в мертвое тело, в дерево, землю и камень. Несколько танков, ушедших вперед, немцы снова подбили фаустпатронами, но самоходки сделали свое дело, и земля уже не так дергалась от разрывов. Пехота поднялась, мимо мелькали шинели, бушлаты, каски. И вдруг я увидела самого подполковника.. Узнала, хоть каска на носу, в руках автомат. «Впе-ре-ед!! — скорее догадалась, чем услышала по его перекошенному рту. — Впере-ед! В мать, перемать...» За ним и опережая цепью автоматчики. Полещук и комбатом ходил в атаки, иногда даже с ручным пулеметом. А здесь, видимо, так поднял бойцов. Вспомнила, как он останавливал бегущих там, на дуге. Цепь пробежала. Потом их закрыло взрывом, а когда я приподнялась, увидела: подполковник и бойцы бегут дальше. Мелькают кривые ноги, кто-то падает. И вдруг что-то
303
жуткое, невыносимо тяжелое, раздавливающее будто обрушилось, село на меня, я задохнулась, одновременно придавленная, проколотая и оглушенная лопнувшим грохотом. Черным дымом ударило по глазам, перевернуло, швырнуло, и в наступающей тишине я услышала:
— Полковника убило! Сестру-у!
«Почему полковника?» — была моя последняя мысль.
Комната с высоким, страшно высоким потолком. Там белая, шаром, люстра. Или... Это луна? Нет. Это люстра.. И вокруг нее кружатся мухи. Кругами.. Кругами.. А вдруг это луна? Или такое белое остановившееся солнце. А мухи — не мухи, а «мессеры»? Там, вверху, идет бой, воздушный бой.. Нет.. Это люстра.. Но.. почему она в поле? В бою.. Ведь только что я слышала крик.. Меня звали: «Сестра! Сестру-у..» И я должна.. Должна туда.. На крик..
Голова моя повернута, и я вижу шторы. Белые, белые шторы. Значит.. «Я в плену?!!» — с ужасом дернулась, закричала, и тотчас прожгло болью в груди и в спине, обрезало мой крик-храп, забулькало в горле и помутилось в голове. Ко мне словно свалилась откуда-то медсестра.
— Что? Что?! — кричала она, растопырив надо мной руки. — Что? Пришли в себя? Да-да!! Вы в госпитале! В госпитале.. Тише! Тише! Вы ранены. Не шевелитесь!! Не говорите. Вам нельзя..
Хотела спросить, куда я ранена. Но не могла. Рот заполнило словно бы масляно-соленое, пресное одновременно. Поняла — кровь.. «Значит — в легкие.. В живот! — обожгла мысль. — Значит — не жить». Повернула голову и почувствовала, кровь бежит по щеке, под шею, хотела крикнуть, вздохнуть, в горле клокотало, булькало, изо рта кровавые пузыри, решила — умираю. Проглотила кровь, чуть полегчало, удалось вздохнуть, говорить не могла, только хрипела. Белым пятном пришел врач, со мной что-то делали, клали повыше. Потом я как будто уснула, или все это был один нескончаемый в своем мучении день, когда я приходила в себя, силилась
304
спросить, хрипела и снова будто исчезала и воскресала.
Кажется, на третий день мне стало чуть лучше. Третий или пятый — не знаю. Сестра сказала, что я ранена осколками в живот и в грудь. В живот ранение неопасное, полость цела, только скользом длинная рана, с потерей крови. А в грудь — задето легкое. Пять дней я лежала в санбате без памяти, числилась в безнадежных, но выжила и теперь здесь. Узнала, что лежу в Потсдаме, что война вот-вот кончится, уже, кажется, не стреляют. Берлин взят. Берлин взят! С этой мыслью я, кажется, опять уснула и видела, хорошо помню, Берлин — кучу черных и белых детских кубиков, разбросанных по какому-то подобию также черного и белого пространства. Над ним стелился черный и белый дым. Проплывали черные и белые облака. Берлин взят.. Но проснулась от стрельбы, криков. В палату вбежала сестра и закричала: «По-бе-да-а! Победа-а-а-а!» Кинулась к моей кровати, упала на колени.