Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Шрифт:
Вот как вспоминала о курсах их слушательница Наталья Баранская (тогда — Радченко): "На курсах собралась довольно пёстрая публика: девчонки, только окончившие школу…; пожилые учительницы, желающие "обновить знания"; молодые люди разных профессий, пробующие своё "перо"; экстравагантные подруги нэпманов, меняющие еженедельно цвет волос и ежедневно туалеты; девицы, стремящиеся облагородить свою речь; красотки в поисках интересных знакомств. Немногие одарённые талантом и многие просто любящие литературу. Среди них — отвергнутые государственными учебными заведениями за "плохое происхождение". В их числе были потомки причастных к литературе семейств. На нашем курсе учился Андрей Бэер — праправнук Авдотьи Петровны Елагиной (в первом браке Киреевской) — это имена близких знакомых Пушкина; Игорь Дельвиг (может, и не прямой потомок Дельвига — поэта), внучка знаменитого издателя Лена Сытина. Поступали на курсы и "чуждые элементы" не столь громких фамилий, дети священников, церковных и государственных деятелей прошлых, "царских", времён, так называемых лишенцев (людей, лишённых гражданских прав). Вся эта пестрота создавала некий сумбур в обстановке и какую-то зыбкость и неустойчивость. Слушателям предоставлялась полная свобода выбирать, когда и кого слушать,
79
Баранская Н. Странствия бездомных. М., 1999. С. 336. О Высших литературных курсах см. также: Голицын С. Записки уцелевшего. М.: Орбита, 1990. С. 290–320; Нейман Ю. Особая примета // "Я жил и пел когда-то…": Воспоминания о поэте Арсении Тарковском. Томск: Водолей, 1999. С. 9; Сафонов В. "Дом Герцена" в двадцатые // СС-1, 3, 2. С. 383–384.
Почти все на курсах оказались стихотворцами. Поэтами стали немногие. Один из стихотворствовавших студентов, Александр Моисеев, с наивной искренностью писал: "Нет хуже, / Нет сквернее жизни / Никем не признанного / Тихого поэта: / Придешь в редакцию, / Редактор смехом брызнет / И скажет: / — Это перепето. /… И лучше думаешь, / Опять идти к сохе — Ведь там гораздо / Будет больше толку!" [80]
Неустойчивым, сомнительным заведением казались эти литературные курсы. Канцелярия курсов какое-то время ютилась в доме Герцена на Тверском, располагаясь в таком же временном и пестром Союзе поэтов. ВГЛК даже не имели собственного помещения — занятия шли то в школах, на одной из Тверских — Ямских, на Садовой — Кудринской, в других местах…
80
Фонарь: Сборник стихотворений. М., 1929. С. 28.
"По преподавательскому составу, по программе учебной — эти курсы, — вспоминала Мария Петровых, — были совершенно блестящим учебным заведением" [81] . Профессура на ВГЛК действительно собралась замечательная, многие перешли сюда из Брюсовского института. Здесь преподавали: теорию драмы — Владимир Михайлович Волькенштейн, римскую и итальянскую литературу — Аполлон Аполлонович Грушка, французскую литературу — Борис Николаевич Грифцов, литературу Востока — Алексей Карпович Дживелегов, теорию прозы — Константин Григорьевич Локс, русскую литературу читал Иван Алексеевич Новиков, немецкую, а потом и курс перевода — Григорий Алексеевич Рачинский (некогда позволявший себе говорить студентам: "Свобода! Покажут еще вам вашу свободу!", и цитировал Гете: "Никто в такой мере не раб, как тот, кто мнит себя свободным, им не будучи"), историю искусств — Алексей Алексеевич Сидоров, стихосложение — впалостью щек и торчащей бородкой напоминавший Дон Кихота Иван Сергеевич Рукавишников, старославянский язык — Сергей Иванович Соболевский, древнегреческую литературу — Сергей Михайлович Соловьев, эстетику — Густав Густавович Шпет. Семинар "Поэты пушкинской поры" вел Иван Никанорович Розанов, приглашавший студентов к себе домой, удивляя собранной им исчерпывающей библиотекой русской поэзии. Домой приглашал студентов и Рачинский, живший неподалеку. Старик, слышавший речь Достоевского о Пушкине, приятельствовал с Андреем Белым и пламенно говорил о Блоке… А тот же Захаров — Мэнский начинал свой курс с того, что наизусть, высоким по — женски голосом звонко декламировал "Слово о полку Игореве". Курс современной литературы читал (по свидетельству слушателей скучно и серо) Николай Николаевич Фатов. Но к Даниилу Андрееву он, написавший книгу не только о Демьяне Бедном, но и о его отце — "Молодые годы Леонида Андреева", мог питать особенный интерес. Но тот вряд ли явил расположение редактору однотомника и биографу Леонида Андреева, помня такой, например, фатовский пассаж, посвященный отцу: "Последние годы он добровольно провел "поту сторону" советской черты, глубоко возмущая всех честных граждан Р. С. Ф. С. Р. своими клеветническими выпадами против рабоче — крестьянской власти…" [82]
81
Петровых М. Избранное. М.: Художественная литература, 1991. С. 347.
82
Фатов Н. Н. Указ. соч. С. 186
Студенты и восхищались своими профессорами, и вышучивали их в курсовых "куплетах". Рукавишникова:
Знак масонский — на груди, С бородой козлиной, Рукавишников гряди В альмавиве длинной!Розанова:
Слова неспешны, Слова безгрешны Под розановским языком. У Каролины Справлял крестины И лично с Вяземским знаком.Пушкиниста Цявловского:
Мы честь и славу Поем Мстиславу… [83]Занятия на курсах шли вечером, а днем большинство студентов занималось в Румянцевской библиотеке, терпеливо сидя в читальном зале у ламп с зелеными абажурами. Много времени здесь проводил и Андреев. Потом, в тюрьме, он написал гимн библиотеке "в молчаливом дворце".
На ВГЛК училась одноклассница Даниила Андреева — Муся Летник, как и он глубоко верующая и тоже писавшая стихи, маленькая,
83
Нейман Ю. Причуды памяти. М.: Сов. писатель, 1988. С. 173, 179, 181.
84
Баранская Н. Указ. соч. С. 355.
На курсах он познакомился с приехавшим из Керчи Вадимом Сафоновым, крепко стоявшем на грешной советской земле, несмотря на увлеченное стихописание. Оно их и сдружило. В те годы Сафонов не только сотрудничал в "Труде", а даже напечатал несколько стихотворений, начав с отклика на смерть Ленина. Как и Даниил, был принят во Всесопо — Всероссийский союз поэтов. Союз возглавлял профессор ВГЛК и земляк Сафонова — Георгий Шенгели [85] . Всероссийский Союз Поэтов, объединявший стихотворцев и начинающих, и маститых, самого разного толка и калибра, просуществовал до 1929 года, но вряд ли чем-то мог помочь молодым поэтам… Поэзия, любовь к Лермонтову, юность, когда и самые разные люди легко сходятся, общие знакомые — объединяли. Они подружились. Сафонов приходил в гостеприимный дом Добровых, несколько раз оставался ночевать, поскольку жил далеко, в Сергиевом Посаде.
85
Г. А. Шенгели был избран председателем Всероссийского Союза Поэтов в 1925 г. и переизбирался в 1926 и 1927 гг., а также преподавал на ВГЛК с осени 1925 по осень 1927 г.
8. Семья
По всей вероятности, летом 1925 года Даниил побывал в Судаке. Во — первых, там поселилась очень больная, с парализованными ногами Евгения Альбертовна Репман. Жить ей на старости лет стало не на что. Поэтому бывшие ученики гимназии ежемесячно собирали для нее деньги. (Эта помощь, свидетельствует вдова Андреева, продолжалась до начала войны; и большую роль в сборе этих денег играл Даниил.) Во — вторых, счастливый случай: для обследования Судакской крепости из Москвы отправился профессор А. А. Фомин. А он дружил с профессором Строгановым, мужем Надежды Александровны, их учительницы. Она и пригласила поехать с ними милую ее сердцу Зою Киселеву и Даниила Андреева. Это была возможность в то голодное и трудное время немного откормиться и отдохнуть.
Там, в Судаке, участвуя в раскопках (земляные работы — условие поездки), Даниил познакомился с юным учеником художественной студии Глебом Смирновым, и они подружились. Археологические исследования Фомина по заданию Исторического музея и Археологического отдела Главнауки имели серьезное значение, о них он тогда же сделал доклад на Всесоюзной археологической конференции в Херсонесе. Историческая наука всерьез интересовала и Андреева, не случайно герой "Странников ночи", одна из проекций автора, Саша Горбов — археолог. Остатки внушительной генуэзской цитадели, стена из серого известняка с боевыми башнями, опоясывавшая гору Крепостную, откуда открывалась окруженная горами долина, искрящаяся на солнце бухта на юго — западе — будили воображение. И сам уютный Судак с горами и морем, с саманными домиками и шелестящими тополями, молодая дружеская компания действовали ободряюще. Но даже здесь мучительные переживания всплывали. Может быть, о них он позже писал, вспоминая высокий берег с крепостными стенами:
За разрушенными амбразурами, В вечереющей мгле — никого. Брожу я, заброшенный бурями, Потомок себя самого. Постылая грусть терпка мне, И, влажные лозы клоня, Читаю надгробные камни На долгом исходе дня. И буквы людских наречий На плитах разных времён Твердят о Любимой вечно, Одной в зеркалах имён. И, в леденящем горе, Не в силах утишить печаль, Сажусь у гранитного взморья, Долго гляжу — вдаль.Весной 1926–го он неожиданно получил письмо от брата Вадима, от которого долго не получал никаких известий.
После смерти отца, закончив гельсингфорскую гимназию, живущий стихами и романтическими порывами, Вадим Андреев в октябре 20–го через Францию отправился в Добровольческую армию, потом из Батуми попал в Константинополь, где недолго поучился в русском лицее, оттуда в Софию, и затем, в апреле 22–го, в Берлин, в город, где родился младший брат, где умерла их мать. Поначалу он и жил на той самой зеленеющей окраине, где это произошло, в Грюневальде, у поселившейся там мачехи. Не это ли сказалось на том, что Берлин Вадим, как и его отец, невзлюбил. Берлинские годы он позднее назвал "возвращением к жизни", замечая, что "пустить корни на чужой земле так же трудно, как сосне вырасти в солончаковой степи" [86] .
86
Андреев В. История одного путешествия. М.: Сов. писатель, 1974. С. 327.