Вестники несчастья (сборник)
Шрифт:
— Но вы взяли с собой нож.
— Нож предназначался для него, — сказала она. — Когда я доставала из кухонного ящика нож, я думала о нем. Доктора я не застала, но там оказалась Зинни. Я убила ее, сама не знаю, почему. Мне стало стыдно за нее, лежащую голой в его постели. Это было почти то же самое, как если бы я убила себя. Затем в передней комнате заговорило радио. Передавали сообщение, что Карла видели на Пеликан Бич.
Мне показалось, что сообщение адресовано специально для меня. Я подумала, что для нас остается хоть какая-то надежда, если только удастся найти Карла. Мы могли бы вместе уехать, начать новую жизнь — в Африке или в индейских резервациях. Сейчас это звучит смешно, но я действительно так думала, добираясь до Пеликан Бич. Думала, что как-нибудь все можно еще исправить.
— Поэтому вы не уклонились от грузовика?
— Да. Внезапно я поняла, что наделала. Особенно с Карлом. Это из-за меня за ним охотились, как за убийцей. А убийца-то я. Я увидела себя в настоящем свете, и мне захотелось покончить с собой, пока я не убила еще кого-нибудь.
— Кого вы имеете в виду?
Отвернувшись, она пристально взглянула на мятую подушку и изголовье кровати.
— Вы намеревались убить Карла? Из-за этого вы и спровадили нас к миссис Хатчинсон, когда он уже был здесь?
— Нет. Я подумала о Марте. Мне не хотелось, чтобы с ней что-нибудь случилось.
— Что могло ей грозить, кроме вас самой?
— Вот именно, — произнесла она несчастным голосом. — Мне в голову стала приходить мысль, что Марту надо убить. Иначе все теряло смысл.
— И Карла тоже? Его тоже нужно было убить?
— Я думала, что смогу это сделать, — сказала она. — Я долго стояла над спящим Карлом с ножом в руке. Я могла бы заявить, что убила его в целях самозащиты и что перед смертью он сознался во всех совершенных убийствах. Я могла бы завладеть домом и деньгами и сполна расплатиться с д-ром Грантлендом. Никто бы меня не заподозрил.
Но я не смогла. Это оказалось выше моих сил, — сказала она. — Я выронила нож на пол. Я не могла поднять руку на Карла или Марту. Я хотела, чтобы они жили. Тем самым вся затея лишилась смысла, не так ли?
— Вы ошибаетесь. В том, что вы не убили их, и заключается единственный оставшийся смысл.
— Какая разница? С того дня, как я убила Алисию и своего ребенка, каждый прожитый мною день — преступление против природы. Нет на свете человека, который не возненавидел бы меня, узнай он о содеянном мною.
Лицо ее исказилось. Я подумал, что она сдерживает рыдания. Затем решил, что она пытается заплакать.
— Я не испытываю к вам ненависти, Милдред. Наоборот.
Я был бывшим полицейским, и слова давались мне с трудом. Но я чувствовал, что обязан их произнести, если не хотел, чтобы на меня до конца моих дней налепили знакомую черно-белую картинку, смысл которой заключается в том, что люди делятся только на хороших и плохих, и будет расчудесно, если хорошие запрячут за решетку плохих или сотрут их с лица земли с помощью миниатюрного ядерного оружия индивидуального пользования.
Это была весьма утешительная мысль, взбодрившая мое "я". Долгие годы я прибегал к ней для оправдания собственных действий, когда приходилось огнем отвечать на огонь, насилием на насилие, выполнять глупые поручения, в то время как умирали люди: слегка заземленный Тарзан в слегка параноидальных джунглях. Пейзаж с фигурой безволосой обезьяны.
Настала пора сравнить черно-белую картинку с той, которая имела более богатую цветовую гамму. Милдред, без сомнения, была виновата, но не она одна. Переменный ток вины протекал между нею и всеми нами, связанными с ней. Грантленд и Рика, Остервельт и я. Рыжеволосая женщина, не просыхающая от пьянства. Отец, бросивший семью, и символически умерший за это сенатор. Даже семья Холлманов, четверо жертв, тоже способствовала в известной степени преступлению. Ток вины протекал по замкнутой цепи, если вглядеться попристальнее.
Размышляя об Алисии Холлман и выпавшей на ее долю смерти, я был почти готов поверить в существование Обрекающих. И если они не существовали в реальном мире, то поднимались из глубин внутреннего моря каждого человека, невесомые, словно ночные сны, сокрушающие насмерть силой огромных волн. Возможно, они существовали в том смысле, что мужчины и женщины являлись собственными Обрекающими, тайными творцами собственного разрушения. Следует с большой осторожностью выбирать, какие видеть сны.
Волна ночи прошла сквозь Милдред, оставив ее трясущейся в ознобе. Некоторое время я держал ее в объятиях. За окном стало светло, наступило утро. Зеленые ветки деревьев пришли в движение. Ветер перебирал листья.
Глава 35
Завтрак я провел за беседой с Роуз Париш. Мы сидели в кафетерии местной больницы. Милдред находилась в другой части того же здания, под охраной городской полиции и под воздействием снотворного. Роуз и я настояли на этих мерах и добились своего. Еще будет время для допросов, показаний, обвинения и защиты, для устрашающего ритуала судопроизводства под стать устрашающему ритуалу убийств, совершенных Милдред.
Карлу сделали операцию, длившуюся два часа. Он остался жить, но еще не очнулся от наркоза. Врач сказал, что он выкарабкается. Том Рика был вне опасности. Он отдыхал в охраняемом мужском отделении после прогулки, продолжавшейся всю ночь.
Роуз слушала меня молча, отщипывая от тоста маленькие кусочки и пренебрегая яичницей. От бессонной ночи у нее под глазами появились темные круги, от чего, как ни странно, она выглядела лучше.
— Бедная девочка, — сказала она, когда я закончил. — Что с ней будет?
— Вопрос в равной степени психологический и юридический. Вы психолог, так что отвечать вам.
— Боюсь, психолог из меня некудышный.
— Не надо себя недооценивать. Ведь вчерашние выстрелы подтверждают ваше наблюдение. Когда я беседовал с Милдред, то вспомнил ваши слова о том, что, когда целиком рушится семья, вину сваливают на самого беззащитного. На козла отпущения. Вы имели в виду Карла. Однако в каком-то смысле то же относится и к Милдред.
— Я знаю. Я наблюдала за ней в клинике и потом вчера ночью. Я не могла не заметить ее маску, ее холодность, ее отстраненность. Но у меня не хватило смелости признаться себе в том, что она больна, не говоря уже о том, чтобы заявить об этом в открытую. — Она наклонила голову над несъеденным завтраком, разминая пальцами кусочек тоста. — Я трусиха и обманщица.
— О чем вы?
— Я ревновала к ней, вот о чем. Я боялась, что проецирую на нее мое собственное желание, а желала я одного — чтобы она не стояла на моем пути.