Ветер с Днепра
Шрифт:
И действительно, вскоре откликнулся галаган бабы Лизаветы (он же не поет, а кричит); услышав его, взошло солнце, ну и, конечно, выпило росу, прогнало туман, защебетали всякие там воробьи, аисты защелкали на крыше.
(Только не слышно кукушки, она еще в петровку, когда пекли мандрики из сыра, подавилась наибольшей мандрикой).
На двух противоположных концах села вскочили с кроватей Олеся и Евгешка. Олеся побежала к Павлику, а Евгешка к ребятам, ему надо было найти сообщников, чтобы выполнить план
Павлик и Олеся пришли к Днепру, на ту самую кручу, возле которой недавно сом собирался позавтракать Капитаном Капитановичем. Баба Лизавета не знает сюда дороги, следовательно, не может прибежать с миской вареников для дорогой внучки. Можно спокойно посидеть и поговорить.
— Павлик, — взволнованно сказала Олеся, — я не спала всю ночь и все думала о вышке. Слушай, Павлик, нам надо написать письмо.
Павлик бросил с кручи камешек. Он булькнул в воду, и сверху хорошо было видно, как весело разбежались широкие круги.
— Кому, Олеся?
Олеся быстро метнула на Павлика взгляд глазками веселыми и лукавыми. Она быстро наклонилась и вывела на песке три буквы: П. П. П.
Павлик хотел бросить второй камень, когда взглянул на буквы. Он неожиданно вскочил на ноги.
— Ой, Олеся! Павлу Петровичу Постышеву!? — Вокруг прекрасный мир. Какая могучая, широкая река! Какая прозрачная пьянящая лазурь! — Ой, Олеся! Теперь у нас будет вышка!
— И водоход, Павлик, и спортивный праздник!
— Олесь, давай кричать — кто громче? Какую мне песню спеть, Олеся? Давай вдвоем петь! Хочешь?
— А вот мы тебе сейчас споем!
И перед Павликом появился Евгешка, а с ним Быцык и Гиронька.
— Начинай, ребята! — махнул рукой Евгешка.
И первым вывел замечательным голосом, который называется «козлетон» и которому, бесспорно, позавидовал бы даже галаган бабы, Лизаветы:
Молодой с молодой Сел на лед ледяной. Подымайтесь со льда, Там студена вода!— От имени пионерского отряда мы дарим жениху Павлику Голубю и его молодой эти цветы — репейник, бузину, лопуховые листья и крапиву.
Евгешка протянул Павлику пучок сорняка, а Быцык и Пронька снова закричали:
Молодой с молодой…
Вдохновенно кричали, с воодушевлением, как будто пели дуэт из известной оперы. Из этого легко сделать вывод, что Быцык не ограничивал своих способностей охотой на сома, а Проньку увлекало не только удобрение, огурцы и тыквы. Его разнообразный талант с силой проявился на наших глазах в области искусства.
Глаза
— Что ты сказал? Повтори, я не слышала, — тихо, но достаточно внятно обратилась она к Евгешке.
— О том сказал, что он — твой жених, и вам советую поцеловаться!
— И поцелую. Смотрите!
Она вдруг обняла Павлика и крепко поцеловала в щеку.
Это случилось так неожиданно для Евгения и его помощников в деле мести, что он просто растерялся, оторопел. И вся фигура, и лицо его приобрели такое выражение, что у меня не хватает слов описать это. Может, кто–то из вас, дорогие читатели, придет мне на помощь и пришлет рисунок, где изобразит в эту минуту Евгешку Зуба. Лучшие рисунки будут обязательно помещены при следующем издании этой книги.
А Олеся, нахмурив бровки, гневно говорила:
— О женихах поете, а дерева на вышку до сих пор нет. Эх вы, солисты! Не жених Павлик, а изобретатель! А вы?
И когда происходила эта сцена на круче над Днепром, на колхозную пасеку прибежал Кузька. Дед Галактион готовился собирать рой. А собирал он его всегда в тулупе и в валенках. Такой уж нрав у деда. Он считал, что пчелы боятся кожуха и не кусают, а валенки — это для того, чтобы не слышали пчелы человеческих шагов, когда имеешь дело с землей возле ульев.
Кузька прибежал и ласково попросил:
— Дед Галактион, вот снимите–ка валенок!
Дед посмотрел на парня так, будто видел перед собой не Кузьку, а крокодила.
— Дед, один валенок! Я же не прошу снимать оба.
И представьте себе, представьте, дорогие читатели, решимость нашего следопыта. В одно мгновение он наклонился и стянул валенок с дедушкиной ноги! Представьте, как дед Галактион затанцевал на одной ноге то ли трепак, то ли польку, выкрикивая какие–то слова. Давайте сделаем вид, что не слышим их, этих слов. А рваный ботинок уже мелькнул в воздухе и пытался любой ценой оседлать дедову ногу. Но это не удалось.
— Нет, дед, вы не хулиган! — с глубоким сожалением проворчал Кузька.
А через полчаса он уже жаловался пионервожатому:
— Не везет мне, Василий. Не везет, хоть плачь. Сто ног перемерял, ни на одну не пришелся ботинок. Но не буду я Кузькой, не буду следопытом, если…
— Да погоди, не переживай. Сто ног, ты говоришь? А на свою, на свою ты примерял?
— Нет. И зачем? Я же и сам знаю, что я не хулиган.
— А ты все–таки примерь. Для уверенности.
Кузька начал обуваться в рваный ботинок. И вдруг он, красный и потный с лица, растерянно прошептал: