Ветер в лицо
Шрифт:
А другой голос требовал — нет, не следует оставлять!.. Разве тебе хочется всю жизнь казниться, вспоминая о том, как жестоко ты была обманута?.. Ты будешь идти по улице, ведя за руку ребенка, а за твоей спиной люди будут показывать пальцами на невинное дитя и шептать: «А знаете, чье оно? Солода!..» Нет, даже это не так страшно, как то, что ты сама этого вовек не забудешь. И разве ты первая или последняя решаешься на аборт?.. Да может, ты еще будешь счастливой, может, встретишь человека, с которым отдохнешь сердцем, и все, что ты переживаешь сейчас, станет далеким-далеким, как одинокая темная туча, отогнанная теплым южным ветерком за грань горизонта...
В окно постучали. Конечно, Лиза!.. Дрожащими руками отодвинула щеколду на двери, впустила подругу. Одними глазами спросила ее о том, о чем так неприятно говорить. Лиза, опустив глаза, ответила коротко:
— Нет, не нашла. Она уехала...
Лиза ждала от Лиды слез, нареканий, криков. Как же она удивилась и обрадовалась, когда заметила, что у нее лицо вдруг прояснилось, а потом Лида открыла дверцу шкафа, достала оттуда недошитую крохотную детскую распашонку и молча села за машинку.
Не зная, каким образом выразить свое удовлетворение, и боясь его высказывать вслух, чтобы снова не возвращаться к неприятному разговору, Лиза неожиданно сказала:
— Давай помою пол... Тебе же трудно самой.
49
Федор, после того как Виктор отошел от окошка вагона, не пригласив его в купе и не пожелав выслушать запоздалой исповеди, постоял немного на перроне и, как человек, получивший заслуженного пощечину, покрасневший от стыда, нетвердыми, медленными шагами ушел с вокзала.
Где-то близко, над самой крышей гостиницы, ударила молния, которая, казалось, пополам расколола небо. Гром был трескучий и сильный — он напоминал одновременно и хлопанье огромного конопляного кнута в руках веселого пастушонка, и взрыв близкой мины. Как будто эти два разных и далеких по своему происхождению звука соединились каким-то образом в один, всколыхнув воздух над городом, заставив провода гудеть, а стекла в окнах — мелко звенеть... Это было словно условным сигналом для нацеленных в разные концы города десятков гигантских молниеносных стрел — в горячих, ярких вспышках они начали дружный обстрел зеленых, окруженных деревьями, кварталов. А гром прогуливался по небу, недовольно ворчал, наверное, обиженный тем, что хитрые люди научились, не прилагая усилий, отводить эти стрелы в землю, и теперь ходят себе по улицам, не обращая никакого внимания на его огненные забавы. Кончалось лето. Это была, наверное, последняя гроза. Какое же оно длинное — лето одного года!.. Как много прочувствовано и пережито!
Старому ворчуну надоело наблюдать людское равнодушие к его грозным развлечениям. Хлопнув раз так, что высокие тополя вокруг сквера задрожали, пригнулись, съежились от страха, он замолчал, решив на этот раз атаковать город не огненными стрелами, а ледовой шрапнелью. И сразу по крышам забарабанили десятки невидимых барабанщиков, по тротуарам мелко застучали белые ледовые шарики, запрыгали, замелькали, как сотни веселых белых мышат, что, играя, бегут, догоняют друг друга... Какой-то сумасшедший лохматый песик выскочил из ворот, бросился догонять белую ледовую мышку... Но его больно ударило градом, он вертелся, догоняя собственный хвост, не понимая, откуда сыплются удары, и отчаянно скулил. Голый, в одних трусиках, мальчишка лет двенадцати с беспокойством выкрикивал из-за ворот:
— Барсик! Сюда, сюда! Барсик!..
Но Барсику, видно, забило мозги — он не слышал голоса своего юного хозяина. Тогда мальчишка, подставляя под холодные удары града голую спину, бросился спасать озадаченного песика.
Улицы опустели. Люди толпились в подъездах, под киосками для продажи воды, под стенами домов.
Федор тоже присоединился к одной кучке, что стояла под жестяным навесом крыльца небольшого двухэтажного здания промтоварного магазина. Люди смеялись, весело переговаривались между собой, сопровождали хохотом какого-то растерянного прохожего, не успевшего спрятаться от града. Почтенный гражданин, толстый портфель которого густо промок, — с него стекали дождевые капли, — грустно покачал головой:
— Опоздаю! Обязательно опоздаю!
— Да вот же трамвайная остановка, — сочувственно подсказала девушка в синем дождевике.
— Конечно! — Сердито покосился на нее человек с портфелем. — Попробуй сама.
— И попробую! — Гордо бросила девушка, поправляя на голове капюшон дождевика. — Подумаешь, как страшно!..
Она вышла прямо под град, побежала через улицу.
Федор невесело улыбнулся, глядя, как белые льдинки отлетают от синей фигуры девушки, и тоже шагнул под град. За ворот упали холодные капли дождя, в открытую голову ударяло летящими льдинами. А Федор шел посреди тротуара, и ему было приятно чувствовать холодные прикосновения на голове, на щеках, на шее. Они как бы тушили внутренний немилосердный огонь...
Кто-то схватил его за руку, с силой потянул в красные полуоткрытые ворота.
— Федор Павлович! Зайдите во двор. Переждите под яблоней. Или пойдемте в дом.
Это был Василий Великанов. Одет он был по-праздничному, в хорошо сшитую синюю пару, на фоне белой шелковой сорочки переливался всеми цветами радуги завязанный толстым узлом яркий галстук. Белокурые волосы вились крупными кольцами, падая на смуглый лоб. На шее — широкий ремень аккордеона, маленькие брусочки клавиш сияют перламутром, а глаза Великанова поблескивают двумя подвижными каплями ртути. Вся его фигура — сильная, крепкая, пружинистая — наполнена густой неизрасходованной силой, как молодой дубок свежими соками. И почему-то он на этот раз показался Федору не таким низеньким, как раньше. А искренняя, добродушная улыбка делала его лицо красивым.
— Заходите, товарищ директор, к нашему шалашу.
Если бы в это обращение было вложено меньше простоватой, доброжелательной искренности, Федор, возможно, воспринял бы его как оскорбление. Действительно, какой из него директор?.. Особенно сейчас.
— Нет, я пойду, товарищ Великанов. Спасибо.
— Как же вы пойдете?.. Такой градище. Словно кто-то небесные груши трясет. Как же идти?
— Да, как видите.
Федор направился по тротуару, оставив Великанова в воротах. Но вот Василий прикрыл полой пиджака аккордеон, бросился догонять Голубенко.
— Федор Павлович!.. Вы, наверное, во Дворец культуры?
Федор оглянулся, смерил Василия равнодушным взглядом.
— А что там?
— Как это — «что»? — Удивленно и несколько обиженно спросил парень. Затем с нескрываемым упреком в голосе ответил: — Наша заводская самодеятельность выступает. Подготовка к городской олимпиаде. — И после паузы добавил: — А из начальства никого нет. Ни Макара Сидоровича...
— Макар Сидорович в Москве, — холодновато заметил Федор.
— Ну, вот... Я и говорю.
Федор вспомнил, что его вчера приглашала на сегодняшний вечер самодеятельности Лиза Миронова, но разве ему сейчас до этого? Однако, действительно получается как-то неудобно. Надо зайти. Иначе молодежь обидится. Взглянув на часы, спросил:
— Когда начало?
— Через полчаса...
Во Дворец культуры они зашли тогда, когда почти все зрители сидели на местах. Василий провел Голубенко в первый ряд, шепнул какому-то парню, чтобы тот освободил место. Федор сел на скамью, оглянулся. Просторный зал и балкон были заполнены молодыми рабочими. Розовели улыбающиеся девичьи лица, сверкали белые зубы, развевались голубые, зеленые, белые платочки, золотились в свете люстр мальчишеские вихры. По залу катился сдержанный шепот, будто шуршащие волны среди спелой пшеницы. За Федоровой спиной худенький остроносый парень нашептывал что-то очень смешное в ухо круглолицей, полнощекой девушке, а та звонко хохотала в маленький кулачок. «Счастливые! — Подумал Федор. — Вот она, та замечательная жизнь, о которой я мечтал на фронте. Так просто... И прекрасно. А я выпал из колесницы».