Ветер в лицо
Шрифт:
Мама Вадика работала в Министерстве иностранных дел переводчиком. Ей много приходилось ездить с иностранными делегациями, поэтому она этим летом решила отправить сына к тете.
В отношении Кузьмича к себе Вадик чувствовал то, чего ему не хватало всю жизнь, — отцовскую, по-мужски грубоватую, но сердечную и теплую заботу. Отец Вадика погиб на фронте.
Кузьмич, придя с работы, сначала не понял, что это за карта висит на стене и что за флажки накалывает на нее Вадик. А когда парень ему все объяснил, Кузьмич, заложив руки за спину, долго стоял у карты. Марковна сидела на сундуке, радостно улыбалась. А Гордый осматривал пространства родины, где жили неизвестные, незнакомые друзья, оказавшиеся такими отзывчивыми, родными.
Кузьмич был глубоко тронут, на глазах выступили слезы, ему хотелось подойти, поцеловать жену и Вадика, но он не привык никому показывать свои слезы, даже если они были вызваны радостью. Он только кашлянул.
— Давай, жена, ужинать.
Когда со стороны смотреть на Кузьмича, то в его облике и поведении не произошло почти никаких изменений. Он был простой с друзьями, как и всегда, делал вид, что все это его мало касается, — пусть, мол, фотографируют и пишут. Что же тут удивительного? Мы, мол, и раньше знали себе цену, только соответствующих условий не было. Пусть пишут. А нам делать свое дело и жить просто, без спеси, как и всегда жили...
Но какая улыбка появляется у Кузьмича, когда он остается один! Чего только стоит эта улыбка!.. Словно то не губы смеются, не шестидесятилетние, белые, как январский снег, зубы сверкают, а душа Кузьмича и все его радостное существо улыбается. Словно он втайне от всех купается в славе, и она теплыми струями согревает его старческое тело, душу, мозг.
Всегда на свете было два Кузьмича — один домашний, а второй у мартена. Домашний был немного чудаковатый, со своими причудами и капризами. Домашнего Кузьмича побаивались, потому что он вдруг поймает человека на улице, пригласит к себе на «мерзавчик», как он называл четвертинку водки, а потом заставляет гостя отрабатывать за тот «мерзавчик» чуть ли не до самого вечера. Человек дожидался выходного дня, мечтал поехать на рыбалку, а тут сиди с Кузьмичом и передвигай на шахматной доске коней, слонов, пешек. И хоть у Кузьмича красивые шахматы, но играть с ним не интересно. Первыми же двумя партиями он избивает своего противника так, что тот теряет всякую веру в свои силы. А когда тот уже нетерпеливо заегозит на стуле, Кузьмич даст ему возможность выиграть. Но уже следующую партию Кузьмич проведет с таким блеском, что противнику сразу ясно: не он выиграл предыдущую партию у Кузьмича, а Кузьмич выиграл у него, потому что перехитрил, поощрил, не дал возможности попрощаться...
А что уж говорить о том, как он издевается над Прасковьей Марковной! Специально научил ее передвигать фигуры, чтобы было с кем посидеть за шахматной доской, когда никто из лучших шахматистов не попадался. Как говорится, на безрыбье и рак рыба. Но не так уж беспомощна Прасковья Марковна! Были случаи, когда она загоняла своего противника в железное кольцо и громила вдребезги. А когда он, пристыженный, пытался схитрить, обмануть ее, украдкой подвинуть пешку на один квадрат в сторону, Марковна на помощь своей королеве выступала с варварским оружием — с обычным, черным от сажи рогачом. Что и говорить, увлекалась и Марковна. И если она ворчала иногда, то не потому, что ей неприятно было посидеть с Кузьмичом за шахматной доской, а потому, что он недооценивал ее способности, относился к ней скептически.
Водились за Кузьмичом и другие чудачества. И вообще дома он казался ничем не знаменитым старичком. Ни горделивой, генеральской походки, ни осанки, ни широких плеч. Усы висели, как нечто случайное, как кусок кожушка, приклеенный над верхней губой для забавы детям. Эх, полынь-трава, полынь-трава!.. Давно прошла его удаль.
Но как менялся Кузьмич, когда он подходил к мартену! Нет, это был уже не домашний Кузьмич. Здесь ему нельзя было дать меньшего чина, чем чин бога огня. И когда он своей пятиметровой ложкой проникал в растопленный металл, казалось, что этот усатый, седобородый великан достает раскаленную магму из самого земного ядра.
Кузьмич действительно в это время был похож на великана. Он весь распрямлялся, расправлял плечи, даже лицо его становилось другим — вдохновенным, торжественным.
А усы делались в такие минуты большим украшением на его лице. Ходил он твердо, легко, властно. И когда кричал в другой конец цеха, чтобы не задерживали завалочную машину, нельзя было не подчиниться его воле. К пульту управления печью он подходил легкой, надменной походкой, стоял возле него, нажимая на кнопки, точно сам отлитый из стали... Серая рабочая куртка делала его значительно дороднее, чем он был, спина и плечи казались широкими, вся фигура — крепкой, коренастой, а также его роба по своему цвету напоминала скалу.
Таким был второй Кузьмич — Кузьмич у мартена.
И оба эти Кузьмичи были схвачены объективами фотокорреспондентов, оба попали на первые страницы газет. С одних газет смотрел на читателей своим орлиным взглядом Тарас Бульба, с других – сказочный старичок с обвисшими овчинными усами. Одним корреспондентам удалось сфотографировать его на работе, у мартена, другие, менее шустрые и менее изобретательные, прибегали домой, куда он вернулся с работы усталый не столько от самой работы, сколько от щелканья фотоаппаратов.
Что же такого необычного сделал Кузьмич?.. Ведь не впервые ему видеть свое фото на страницах газет, не впервые принимать у себя дома и у мартена корреспондентов. Но почему его сегодняшняя слава затмила все, что было раньше? Причина была проста — сегодня Кузьмич окончил плавку за пять с половиной часов. Таких результатов ни он сам не достигал раньше, ни кто-либо из его товарищей по профессии. Это был действительно рекорд, как ни странно называть рекордом трудовые достижения человека. Между трудом и спортом существует разница. Спорт — средство отдыха трудового человека, труд — смысл его повседневной жизни, смысл его души, его святыня. Вот почему для Кузьмича, при всем его глубоком уважении к спорту, в слове «рекорд» слышалось что-то легкомысленное, унизительное, более мелкое по своему значению, чем то, что он сделал.
Поэтому, когда корреспондент областной газеты прибежал к нему домой, Гордый спросил:
— Чего пришли, товарищ Сумной?..
— Георгий Кузьмич! — Защебетал Ваня, тряся своей поповской шевелюрой. — Поздравляю вас с новым славным рекордом!.. От имени редакции и наших уважаемых читателей...
— Значит, областная тоже будет писать обо мне? — Язвительно спросил Кузьмич.
— Конечно! Обязательно! На основе передовых методов труда...
— Значит, Ванька, ты тоже за рекордом моим прибежал, — улыбнулся Кузьмич, перейдя на неофициальный тон. — Так, может, мне лучше в трусиках остаться?..
— Что? Для чего? — Ошеломленно посмотрел на него Сумной.
— Для натуры! Рекорды же в трусиках ставят. Рекордсменов даже «Правда» перед читателями в трусиках показывает. Чего же ты удивляешься?..
— Ой, шутник же вы, Георгий Кузьмич! — Пряча обиду, скривил губы в искусственную улыбку Сумной.
— Вот что, Иван, — серьезно сказал Гордый. — Если я поймаю где-нибудь Ботвинника, и прижму его к стенке, и поставлю ему мат, тогда и будешь о моем рекорде писать. На другие рекорды я уже неспособен. А сейчас пока что пиши о плавке за пять с половиной часов. О работе моей пиши. На основе передовых и так далее... Как ты сказал?