Ветер в лицо
Шрифт:
— А может, и мне возле вашего счастья теплее стало бы?..
В воскресенье, проснувшись по привычке рано, Федор застал Валентину за вышиванием. Она склонилась над тем днепровским пейзажем, который уже с неделю лежал в ящике ее туалетного столика. Федор понимал, что увлечение Валентины вышивкой и домашней работой не случайно, что оно имеет свои причины, но говорить с нею об этом не хотел.
У Валентины был неплохой художественный вкус. Она по-своему переработала размеченную на бумаге крестиками картинку. Пейзаж у нее получался не спокойный, безоблачный, а тревожный, бурный. С севера наплывала тяжелая, темная туча, прямо в днепровскую волну ударила молния, а дубы на берегу тянулись зелеными ветвями к воде, будто им не хватало влаги, потому что молния подожгла один дуб, и он окутывал их горячими языками своего пламени. Спасение только там, в воде...
Откуда это и что это значит? Эта загадочная символика напугала Федора. Он вспомнил, как бежала Валентина к заливу в тот день, когда увидела фото Виктора в журнале, как он загородил ей дорогу уже у самой воды.
Он подошел к Валентине, обнял ее, прижал к груди. Она не вырывалась, но и не обнаружила ничем своей радости, не ответила искрящейся улыбкой на его ласку, как это бывало раньше. Словно он обнимал не Валентину, а какое-то подвижное, но неживое ее подобие. Видимо, Валентине в этот момент было неприятно чье-либо прикосновение. Однако и сейчас Федор не обнаружил ничем ни своей тревоги, ни своего раздражения. С деланной, хотя и естественной на первый взгляд, нежностью в голосе сказал:
— Валя!.. Как хорошо у тебя получается!
— Правда? — Подняла к нему невеселые глаза Валентина.
— Очень хорошо. Я даже не знал, что ты так можешь. Ты же когда-то неплохо рисовала. Но это было давно...
— Давно, — со вздохом эхом откликнулась Валентина.
Принесли газету. Пока Валентина сидела в гостиной на диване за своей вышивкой, Федор, решив, что с нее не следует спускать глаз, пошел в кабинет с намерением просмотреть газету. Но, сев в кресло за столом, он отложил газету и углубился в размышления.
Какой выход из положения, что теперь складывалось?.. Ну, он еще два-три дня может не встречаться с Виктором, а потом? Что даст им эта встреча? Как Федор посмотрит ему в глаза?..
Он снова вспоминал слова Солода: «Век идеальных отношений еще не пришел. За свое счастье надо бороться...» Возможно, Солод говорит правду, и ему в таком случае не стоит угнетать себя сомнениями?
А сколько Солод проявил отзывчивости, заботы о нем! Может, это все-таки хорошо, что Иван Николаевич оказался тогда рядом, что судьба послала ему умного, энергичного советчика?.. Он всегда умеет найти такие слова, что падают, как дождь на потрескавшуюся от засухи землю.
Правда, земля после такого дождя, высыхая, еще больше трескается, рвет всякие живые корешки в себе, но хоть в ту минуту, когда падает этот дождь, ей кажется, что она станет снова плодородной... Как все это тяжело и сложно!
Федор снова взял в руки газету, с удовольствием посмотрел на портрет Гордого. Знает Георгий Кузьмич, почему к нему приходит в последнее время такое везение? Видимо, догадывается, но молчит... А что же здесь плохого?..
Вдруг Федоров взгляд упал на заголовок фельетон — «Хулиган в министерской командировке». Лихорадочно пробежал глазами первые строки. Да, это о Сотнике. Фельетон написан резко, крикливо и не очень остроумно. Автором его был И. Сумной. Так вот каким образом Солод совершил свой злой замысел!.. Какая подлость!
Федор сложил вчетверо газету. Валентина, конечно, узнает о фельетоне, но не надо, чтобы она увидела его сейчас. Надо собраться с мыслями. Надо подумать, что делать.
Пойти к редактору и доказать ему, что это — провокация, скандал этот инспирирован Солодом? Но как он это может доказать? А когда расскажет всю правду, что будет потом с ним самим? Ведь он тоже молчаливый участник этой провокации. Нет, это не годится. Тотчас же к Доронину. Федор ему расскажет не все. Он только скажет о том, что Виктор не виноват, что на него напали, что Федор это видел, но не решился вмешиваться. Или просто опоздал. Да, опоздал... Пока он подбежал, Виктора повели в милицию. Но где же это было? Надо же это обязательно знать. Ничего. Попробует. Никто не будет входить в детали, проводить расследование. Ему поверят...
Когда Федор пришел к Доронину, Макара Сидоровича не было дома. В гостиной Катя разговаривала с черноволосой белолицей женщиной, глухо картавящей. «Это, наверное, и есть жена Криничного», подумал Федор.
— Федор Павлович, — сказала Катя. — Подождите здесь. А мы, извините, тем временем закончим разговор.
И Катя открыла перед ним дверь в другую комнату — в домашний кабинет Доронина.
В кресле у стола сидел отец Доронина — белобородый старик. Руки старика лежали на коленях. Сухие, сморщенные, черные от постоянного ковыряния в земле, они напоминали дубовую кору. Старик хмурился, недовольно поглядывая на дверь, что остались чуть приоткрытой.
В кабинете было хорошо слышно, о чем говорила Катя с женой Криничного.
— Екатерина Ивановна, — говорила женщина. — Вы можете повлиять. Помочь ему уже нельзя. Особенно после... Ну знаете, после чего. Откуда я могла знать, что он спекулировал лесом? И что наживался на ворованном... Я этого не знала, его будут судить. Потому что он вор. А разве мы с Пусей виноваты? Помогите. Чтобы хоть имущество не конфисковали...
— Чем же я могу помочь?.. Макар Сидорович меня не послушает, — раздраженно ответила Катя. — Мужа из партии исключили?
— Исключили. Но вы можете. Он вас слушает. Пусть поговорит, где следует.
— Не буду я с ним говорить, — встала Катя, давая понять, что ей уже надоела эта беседа. — Не могу. Говорите сами.
— Я вас умоляю, — всхлипнула женщина. — Мой бедный Пуся! Разве он виноват? Нас выселят из дома. Дадут какую-то комнатку. Как же мы с ним будем жить в одной комнате?
И тогда отец Доронина, белобородый старик с руками, черными от земли, что въелась в кожу, яростно поднялся, рванул дверь и стал между двумя комнатами, плечом опираясь о косяк.
— Тебе с сыном мало одной комнаты? — задергался старик от негодования. — Мало?
— Папа, — ласково обратилась к нему Катя. — Не надо волноваться. Она пришла в наш дом не для того, чтобы мы на нее кричали.
— Нет, дочка. Подожди. Я все скажу, — не сдавался старик. — Людей тебе не жалко? Только себя жалко. Ложью мир пройдешь, да назад не вернешься. Вот что я тебе скажу... Вы, как тот червь. Как черви. Под корни подкапываетесь. — Он отошел от косяка, шагнул вперед. — Не плачь!.. Врешь, что ты ничего не знала. Все знала. Только молчала. — Старик показал землистый кулак. — Я сыну этой рукой зубы пересчитаю, если он пойдет за тебя хлопотать. Не посмотрю, что он большой начальник. Не так я его растил. В любви к людям растил. Даром, что сам неграмотный.