Ветер в лицо
Шрифт:
— Ты бы, Коля, постеснялся. Тебе двадцать лет, а Кузьмичу почти шестьдесят, — буркнул Торгаш, недоволен тем, что первым высказал общее настроение не кто-то из старших сталеваров, а Коля Круглов.
— А я не о себе. Я о своем мартене. Я не голоден, а он у меня недоедает. Аппетит у него неплохой. И если я втрое моложе, то мартены наши — ровесники. За что же это его будут голодом морить?..
— Правильно, Колька!.. Режь правду, — поддержал его Василий Великанов.
— Коля, не надо, — взял его за руку Владимир Сокол. — Не надо, Коля. Может, Кузьмичу просто везет.
— Везет? — Огрызнулся Круглов. — Что-то очень часто ему везет.
Владимир оказался более сдержанным и не таким горячим, как это могло показаться тогда, когда он выступил вперед из группы рабочих и признал свою вину. Круглов читал Соколу разделы из своей книги. Владимир был приятно порадован, что в этой книге Коля больше говорил об опыте Гордого, чем о своем собственном. Сокол глубоко уважал старого сталевара, а когда прочитал раздел из будущей Колиной книги, понял, что его не меньше уважает и сам Круглов. Только он об этом никогда не говорит. А из книги было видно, что Коля значительно глубже понимает сильные стороны Гордого, чем сам Кузьмич. Гордый брал многолетним опытом, возможно, не всегда осмысленным, а Круглов расколупывал каждый орешек, ощупывал пальцами каждое зерно в этом опыте. Видно, он не зря смотрел за каждым движением Гордого у мартена. Сокол понимал, что Коля делает очень полезное дело, потому что, конечно, ни один литератор не мог бы так глубоко осветить опыт Гордого, как он, сталевар Круглов, для которого это стало делом ума и сердца.
Но вот у дверей зашикали, среди сталеваров прошел сдержанный шепот. К кассе подходил Гордый. Одет Кузьмич подчеркнуто торжественно, с орденами и медалями на бортах синего шерстяного пиджака. Поздоровался с рабочими и молча прошел к окошку кассы. Кассир потянулся к нему серой, арбузообразной головой из узкого окошка.
— Георгий Кузьмич! Пожалуйста, пожалуйста. Мы уже вам приготовили. Есть сторублевками, есть пятидесятками. Какими хотите получить?..
— Мне все равно, — буркнул Кузьмич.
И кассир начал отсчитывать, подавая пачки с деньгами в руки Кузьмичу.
— Одна тысяча, две тысячи, три тысячи...
Среди рабочих послышалось перешептывания, покашливание.
— Гм-м...
— Н-н-да...
А кассир отсчитывал:
— Четыре тысячи... Может, хотите полтинник?..
— Я же сказал, что мне все равно, — недовольно нахмурился Кузьмич.
А шепот нарастал. Было в нем скрыто что-то насмешливое, и Кузьмич этого не мог не почувствовать. Ему казалось, что проходят не секунды, а часы, кассир слишком медленно работает сухими, как корешки калгана, пальцами.
А чего же ему спешить? Не сам ли Кузьмич упрекал прежде, что он слишком торопится, бросает деньги, как некий бумажный хлам? Ведь еще недавно Кузьмич у этого окошка не деньги получал, а священнодействовал, смаковал результаты своего труда. Откуда знать кассиру, что деньги под укоризненными, мрачными взглядами рабочих пекут Кузьмичу руки? Кассир же был вполне убежден, что сейчас у Кузьмича на душе большой праздник. Он умышленно задерживает последнюю тысячу, чтобы дать возможность Гордому как следует почувствовать этот праздник — праздник материальной оценки государством его трудов.
Наконец кассир торжественно подает Кузьмич последнюю пачку и говорит громко, как судья объявляет лучшим бегунам минуты и секунды на финише:
— Пять тысяч!..
Но что это произошло с Кузьмичом? Он даже не попрощался с кассиром, со сталеварами, даже не спрятал последнюю тысячу в карман. Он почти побежал от кассы, как убегают людишки, которым ошибочно переплачивают и которые боятся, что им могут сейчас крикнуть вслед: «Товарищ, вернитесь!.. Вам переплатили».
Нет, Кузьмичу никто так не кричал. Выйдя в коридор, он прислушался. Никто ни слова. Но даже в этом молчании Кузьмич чувствовал глухое недовольство.
Чем они недовольны? Почему они так неприветливо смотрят на Кузьмича?.. Это было Гордому еще не вполне ясно, но он остро чувствовал на себе недоброжелательные взгляды сталеваров. Он чувствовал их даже тогда, когда видел только угодливую улыбку кассира и ничего больше. Он чувствовал их на своем затылке, как холодные, острые прикосновения тонких стальных остриев.
Но вот Кузьмич услышал чей-то голос — кажется, Круглова:
— Сам же он о себе говорит, что в трусиках рекорды ставит...
Неудивительно, что его собственные грубоватые слова приобрели какое-то совершенно другое содержание. Что они теперь означали?.. Значит, его собственная острота пошла по заводу и теперь была направлена против него самого?
Кузьмич домой не пошел. Его что-то сдерживало. Что же, Кузьмич не знал. Может, ему просто хотелось поговорить с кем-то, узнать, за что товарищи по цеху так настороженно к нему относятся? Возможно...
Но вот вышли Круглов и Сокол. Они поклонились Кузьмичу сдержанно, холодновато и неторопливо пошли по шоссе.
Кузьмич ускорил шаги. Вскоре он догнал их и пошел рядом.
— Домой, ребята? — Спросил Кузьмич.
— Домой, — поднял на него удивленный взгляд Сокол.
— Пойдемте вместе.
Круглов не ответил. Он только посмотрел на Кузьмича своими серыми глазами, будто спрашивая: «И чего ты, старик, от нас хочешь? Разве нам с тобой по пути? »
Когда Круглов поворачивал к Гордому свое лицо, Кузьмич успел отметить, что веснушки сейчас почти не заметны. Теперь лицо Круглова было значительно моложе, почти детским. «Видимо, только весной солнце его так разрисовывает. Пока соловьи поют... А собственно, какое мне дело до его веснушек?» — Рассердился сам на себя Кузьмич.
Наконец он решился заговорить о том, что его больше всего волновало.
— Николай, о каких ты трусиках говорил?
— А вы разве слышали? — Смутился Круглов.
— Случайно. Скажи, Николай.
В голосе Кузьмича послышались жалобные, умоляющие нотки. Сокол посмотрел на Колю с молчаливым укором, а Круглову тоже сразу стало жалко старика. Он почувствовал, что настроение коллектива беспокоит, тревожит Гордого.
— Георгий Кузьмич, — розовея, как ученик, провинившийся перед своим классным руководителем, заговорил Круглов. — О каких трусиках? Так вы сами сказали, что рекордсменов в трусиках фотографируют. Ну, и пошло по заводу.