Ветер в лицо
Шрифт:
Ну, и черт с ним!.. Пусть подавится своим мылом. Сейчас Иван Николаевич дома, и никто не посмеет ему надоедать.
Провел рукой по лицу. Даже шуршит пыль под глазами. Проклятый город!.. Пока пройдешь по улице, лицо и волосы покрываются пылью. Кожу на щеках стягивает, волосы сбиваются в клочья. Хочется скорее бежать домой, нырнуть в ванну...
И тут же рассердился на себя, — слишком разнежился за последние годы. Быстро разделся, бросил полотенце на голую спину, воткнул ноги в войлочные ботинки, прошел в ванную, открыл кран... Потом достал из холодильника графинчик с коньяком, поставил на табурете возле ванны. Попробовал ногой воду, — горячая, как он любил.
Уже лежа в ванне, наполнил рюмку, выпил, пососал лимон и снова подумал: как меняются привычки с годами!.. Раньше не позволял себе нежиться, воспитывал волю. А теперь... Да, собственно, для какой цели тренировать себя? Что он хочет и к чему стремится?
Вода сначала была такой, что обжигала. Тело постепенно привыкло, пришлось добавить горячей. Когда приятное тепло заполнило все его существо, он иронично улыбнулся. Так постепенно привыкаешь ко всему. Сначала обжигает, а потом... Ведь сейчас его не обжигает даже самая неприятная мысль — мысль о том, что он до конца дней своих должен выслушивать нелепые жалобы, улыбаться тем, кого ненавидит, пожимать руки тем, кого бы и на порог к себе не пустил...
Он еще раз наполнил рюмку, выпил. Вспомнил, что надо послать вагон Прокопу Кондратьевичу. Это дело легко устраивает его бухгалтер, Сорока. Даже Солоду не известно, каким образом это ему удается. Видно, у него на железной дороге надежная рука. Надо бы эту руку тоже прибрать к рукам.
Опять вспомнил про мыло. По сути пустяковая операция. Нельзя сравнить с тем, что позволяет большое — самое крупное в области — подсобное хозяйство. А забот не оберешься. Зря он дал себя уговорить. Колобродов и Синюхин не представляют, наверное, с каким риском это связано...
Подсобное хозяйство было тем участком в работе Солода, на котором он в наибольшей мере проявил свои организаторские способности. Широкие луговые массивы обрабатывались по последнему слову техники. Мощная водокачка посылала воду из Днепра на десятки гектаров. Здесь выращивались помидоры, синие баклажаны, капуста. А дальше — несколько гектаров виноградников, яблони, вишни, абрикосы... На животноводческой ферме откармливались свиньи, сюда завозились коровы холмогорской породы.
Солод в течение многих лет добивался расширения подсобного хозяйства, вел сложные переговоры с областными учреждениями о присоединении новых угодий и оказался замечательным дипломатом «помидорного государства», как называл в шутку это хозяйство Гордей Карпович.
Горовому и Доронину нравилась энергичность Солода, он постепенно приобрел у них репутацию способного организатора, который не жалеет сил для улучшения благосостояния рабочего коллектива. И надо отдать должное — в столовых заводского ОРСа всегда были свежие овощи и фрукты. Детские сады, ясли и пионерские лагеря завода обеспечивались молоком, маслом, сметаной. И все это, безусловно, добавляло Ивану Николаевичу доверия и уважения со стороны руководства.
Однажды Доронин, стоя на винограднике, с доброжелательной улыбкой следил за Солодом, медленно прохаживающимся среди помидоров и синих баклажан. Был солнечный день. Поодаль маячили яркие косынки работниц, выбирающих огурцы для столовых. Солод задумчиво разминал на ладони горсть земли, подносил ладонь к лицу, будто принюхивался к плодородности илистого песчаника, сдобренного перегноем, его лицо было озарено какой-то мечтой... По присущей людям типа Доронина привычке видеть в других главным образом хорошее, Макар Сидорович подумал: «Любит он труд... Напрасно я видел в нем что-то неискреннее. Сейчас, видимо, мечтает о том, что завтра будет на этой земле. Это хорошо, когда человек умеет так мечтать — не теряя почвы под ногами...» Доронин, осторожно раздвигая листву виноградника, пошел в контору, чтобы не нарушить размышлений Солода.
Не раз за свою многолетнюю партийную практику ошибался Доронин. Но это была его самая серьезная ошибка. Солод думал не о том, что будет на этой земле, а что могло быть, если бы не пришли к власти большевики. Наверное, здесь была бы основана солидная экономия. И вполне возможно, что это была бы экономия некоего Ивана Загребы...
Он наблюдал, как у нас формировались и расформировывались министерства, как искались формы государственной и хозяйственной работы, и думал: «Ищите... Вам еще много надо искать. Вы, конечно, безумно мчитесь вперед на своей гигантской машине. Но у вас и недостатки есть, появляются головотяпы, которые то завалят ламповым стеклом все сельские и городские магазины, то в течение двух-трех лет нигде невозможно его купить. То резинка для одежды продается в каждом уличном киоске, никто не берет, то нельзя ее приобрести даже в ГУМе. И я знаю, почему это происходит. В министерстве, подумав об одном, забывают о другом. Итак, ищите, изобретайте, а я тем временем буду прислушиваться, и каждый раз все незаполненные вами пустоты буду использовать для себя. И возможно, придет время, когда ваша машина...»
Нет, Солод теперь не был таким уверенным, как до войны, что советская государственная машина под натиском враждебных сил рухнет под откос. Война его убедила, что она построена надежными руками. В ее работе, в непрерывном стремлении вперед проявляются мощные законы, на основе которых она построена. И по сравнению с действием этих решающих законов какая-нибудь резинка, ламповое стекло и десятки других мелочей — это лишь отдельные подробности. Они, конечно, не могут затормозить движения вперед.
И все же Солод очень радовался, когда замечал пятна на солнце.
В его поведении было немало зигзагов, которые, на первый взгляд, трудно объяснялись.
Странно, конечно, что именно он, Солод, помог разоблачить Криничного. Но если присмотреться внимательнее к этим двум людям, то станет понятным их отличие. Криничный не ставил себе отдаленных задач, Советская власть не была ему враждебной, хотя сам он постепенно превратился для нее в опасного преступника. Ему хотелось пожить «на широкую ногу», он считал, что завоевал для себя это право на войне, — пролитой кровью. И именно то, что Криничный уже сегодня позволял себе пользоваться награбленным, не откладывал это на неизвестное будущее, как делал Солод, вызвало к нему со стороны Ивана Николаевича и ненависть, и презрение, и подсознательную зависть. «Собака! — думал о нем Солод. — Хоть несколько лет поживет так, как хочется. А мне, пожалуй, и года не придется, потому что я трус. И все же он — дурак! Если не я его съем — съест кто-то другой... Не сегодня, так завтра. Такие долго на поверхности не держатся. Он смотрит не дальше собственного носа...»
Именно эти соображения заставили Солода повести к нему Доронина. И именно Доронина, он уже много раз собирался обратиться к Макару Сидоровичу за рекомендацией в партию. Откуда Доронин мог знать, что у Солода на такие вещи нюх острее, чем у любого другого. Волку ведь легче, чем охотнику, отыскать следы шакала: волк и шакал — почти одной породы.
Перед Голубенко, который исполнял обязанности директора, ему выслуживаться нет необходимости. Голубенко — в его руках. Если бы только не распутался тот клубок, который Иван Николаевич так старательно запутал!
Это все теперь висит на тоненьком, ненадежном волоске. Сотника не удалось спровадить. А жаль. Тогда бы Солод мог чувствовать себя относительно Голубенко значительно увереннее.
Иван Николаевич понимал, что ложь Федора может обнаружиться. Понимая это, он предпринимал некоторые меры, но все они были бессильны предупредить катастрофу Федора.
А что, собственно, должно произойти, если ложь Голубенко будет разоблачена? Чем это грозит Солоду? Ничем, конечно. Правда, это заставит его искать другие защитные средства, другие гарантии. Рядом с Голубенко ему жилось спокойно. Он знал, что, если случится неприятность — Федор вынужден будет его выручать. Он привык полагаться на этот свой козырь, ему лень было искать новых. Но если Голубенко провалится — ничего не сделаешь, придется...