Ветер в оранжерее
Шрифт:
Я понял тогда, зачем люди тратят огромные средства (часто несоизмеримые с затратами на свои насущные, жизненные потребности) на памятники своим близким. Именно неизгладимость вины перед умершими мучает их. И очень часто, не зная других способов справиться с мучительным неотпускающим чувством, они ищут избавления от него в каких-то чрезмерных и неестественных тратах и усилиях.
У меня не было денег на решётки и мрамор, и единственный материал, в несомненном изобилии находившийся в моём распоряжении — был материал, из которого состояла (или должна была в будущем состоять)
11
Отцу проломили голову, когда он возвращался апрельской ночью домой, проводив ту самую женщину с припухшими губами, фотография которой стояла у него на подоконнике.
Когда его обнаружили утром, он был уже мёртв и лежал в мокрой свежей траве проходного двора с залитым спёкшейся кровью густым седеющим чубом. Карманы его были вывернуты, часы содраны с руки и с разбросанных в траве ног (в несвежих носках) сняты туфли.
Так сработал взрыватель, вмонтированный в моего отца и настроенный на какие-то глубоко укрытые внутренние колебания, происходящие в этом мире. В некоторые минуты своей жизни я особенно остро чувствовал напряжение и ослабевание этих невидимых колеблющихся струн, но никогда не мог хоть сколько-нибудь объяснить себе ни их природы, ни их значения. В случае с отцом ясно было только, что эти загадочные и глубокие колебания как-то связывались на поверхности с двумя довольно простыми и понятными вещами — с женщинами и вином.
Женщины и вино были, конечно, всего лишь как бы вымпелами или знамёнами, развевающимися над тёмным и невидимым войском, сотрясающим землю за пологими холмами на горизонте и угрожающим вот-вот появиться, но никогда не появляющимся. Настоящая причина гибели заключалась именно в передвижениях невидимого войска, но, повторяю, смысла этих передвижений я никогда не знал и никогда не знал человека, понимавшего этот смысл. Всё, что я мог, — это прочесть надписи на вымпелах. На них было написано: “Женщины и вино”.
Такая формулировка может показаться слишком простой или даже пошлой, но это была формулировка, на которой однажды настаивал отец, причём этими двумя словами он намеревался коротко обозначить не собственные беды, а те несчастья, которые, по его мнению, должны были приключиться на жизненном пути со мной.
Отец иногда выражался очень темно и, случалось, приходил в раздражение, когда его просили разъяснить, что он имел в виду.
Как-то раз в пылу полубеседы, полуспора, когда я (пожалуй, больше из упрямого нежелания согласиться с отцом, чем из желания уточнить смысл сказанного) попросил его объяснить не совсем понятную мне фразу, он вспылил и сказал:
— Ты хочешь, чтобы всё было понятно? Тогда обращайся не ко мне, а к народной мудрости. У народа, у обывателя, всё ясно, всё по полочкам, и прекраснее всего то, что они всегда правы и никогда ни в чём не сомневаются. Но не станет ли тебе печально от сознания того, что народная мудрость бывает права? Народ говорит: “Все актрисы
— Не все, — упрямо говорил я. — Не все актрисы, — избегая всё-таки в присутствии отца повторять то резкое словцо, которое он так неожиданно ввернул.
— Да что толку, что не все, если почти все. Народ прав, ты — не прав.
— Неизвестно, кто прав, — сказал я. — Как измерить правоту? Количеством?
— Да как-то же её надо измерять! Ты же сам только что требовал от меня ясности и простоты. А просто и ясно как раз то, что все актрисы бляди, а не то, что не все, или что они живут по другим законам, чем народ, или это у них не так как-то называется… Просто и ясно то, что тебя, например, обыватель может описать элементарной формулой… “Тебя погубят женщины и вино”, — скажет обыватель, или народ. И он будет абсолютно прав. Тебя, в действительности, погубят именно они. Так тебе не печально оттого, что ты, такой, по твоему мнению, сложный и загадочный, можешь быть описан простой дурацкой формулой, а всё остальное — только всё усложняющая чушь, какие-то переливы, которые никому не интересны…
— Но интересны же тебе, — сказал я.
Отец замолк так внезапно, как будто я дёрнул стоп-кран. Какое-то время он молча сидел и суживающимися зрачками жёлтых глаз смотрел мне прямо в лицо. В руке его дрожала влажная тряпка, которой он за несколько минут до этого протирал клеёнку.
— Так мы же с этого и начали, — немного передохнув, сказал он. — Ведь это ты, а не я, потребовал объяснить. А есть вещи, которые нельзя объяснить просто.
Начали же мы с того, что отец сказал мне, что “герои книг не пишут”.
А вот чтобы объяснить, как мы заговорили о книгах и героях, придётся вернуться немного назад.
12
Побывав после первого курса в стройотряде и вернувшись догуливать каникулы в Киев, я поссорился с матерью так сильно, как никогда не ссорился до этого. После произошедшего между нами столкновения и объяснения я уехал в Москву (хотя до начала занятий оставалось ещё недели три, не меньше), не считая теперь возможным не только брать у матери деньги, но и разговаривать с ней по телефону или, скажем, писать ей письма.
В общежитии было пусто — те, кто отработал в стройотряде, отдыхали дома, остальные были на картошке в Подмосковье. В необыкновенно тихих коридорах сквозило печалью заброшенности, как на курорте после окончания сезона.
Осень была в том году очень ранняя, и рано наступили холода. Общежитие ещё не отапливалось. Я спал в одежде под матрасом, носил в комнату раскалённые силикатные кирпичи, которые нагревал на газовой плите в кухне, и подолгу смотрел в окно. В окне качались две большие рано пожелтевшие берёзы. Время от времени по мелкой и как бы спутанной листве их пробегала дрожь (шума которой почти не было слышно за двойными рамами), и, наблюдая за игрой желтеющих, но ещё довольно густых листьев, я чувствовал себя очень одиноким, но нельзя сказать, что это одиночество было неприятно мне.