Ветер времени
Шрифт:
Назавтра шумный Сарай встречал караван русичей. Бояре толпились на судах, вздев праздничные одежды свои. По сходням выводили коней. Подали княжеский возок. Алексий в будничном дорожном облачении едва был заметен в сверкающей многоцветьем толпе, хотя он и уселся в возок вместе с десятилетним княжичем.
Новые эмиры нового хана с любопытством разглядывали русичей. Глазами, взглядами просили подарков. Уже тут, на встрече, почуялось днешнее обнищание Орды.
На своем подворье, усевшись за накрытые столы, бояре толковали о новостях, те, кто прибыл наперед, сказывали о морозной зиме, о джуте, что посетил степь, о ропоте простых татарских ратников, о новых несогласиях ордынских эмиров… Феофан Бяконтов внушал что-то Андрею Иванычу Акинфову, Кобылины спорили с Зерновым, Тимофей Вельяминов внимательно выслушивал Афинеева. Семен Михалыч, переживший с владыкою Царьград и потому лучше других понимавший Алексия, с беспокойством взглядывал в закаменевший лик московского главы, то на юного княжича, разгоревшегося, румяного, восхищенного тем, что по пути к подворью видал верблюда и уже разглядел голубые изразчатые башни минаретов бесерменских церквей и теперь жаждет увидеть ханский двор, изукрашенные юрты, базар восточный… Он тянет рукою к сплетенной в толстый жгут, наподобие косы, вяленой дыне, косит глазом на сладкие финики, ему еще все интересно и все ново на земле. И Алексий на мгновение смягчает взор, оглядывая восторженного мальчика-князя, коему готовит он днесь грядущую великую судьбу.
Шатер был другой. Великий, белый, но много меньше Джанибекова. И золотой трон исчез. Хидыр-бек, новый хан, сидел на парчовых подушках на возвышении и узкими глазами, чуть жмурясь, разглядывал русичей. Все было много проще, чем при Узбеке, и во всем этом уже было начало конца. Но только начало! И некого было подымать на Орду в нынешней Руси Владимирской, и некому подымать. Невольно подумалось Алексию, что при ином повороте судьбы не он, а Дионисий Нижегородский готовил бы страну к одолению на враги, и не московские, а суздальские князья повели рати противу Сарая… Мелькнуло и прошло.
Дмитрий во все глаза смотрел на хана, разглядывал шатер, мялся, видимо, как угадал Алексий, желая и не смея спросить про золотой трон. Московские бояре стояли чинно, только Федор Кошка сделал за спиною козу и показал княжичу.
– Почему раньше не приходил? – вопросил хан.
– Неспокойно было в степи! – отмолвил, подавшись вперед, Феофан Бяконтов.
Наконец, насладившись лицезрением посольства, Хидырь сделал разрешающий знак. Ярлыки будут даны! Московиты попятились к выходу. Слуги все еще носили поставы сукон, связки мехов – нескудные дары князя московского.
Вечером того же дня Алексий сидел в укромном покое одного из ордынских дворцов. С ним было всего двое спутников – Станята и престарелый Аминь, киличей покойного Семена Иваныча.
Хозяин дворца чествовал гостя, придвигая ему дорогую рыбу, потчевал иноземным ширазским вином. Алексий ел мало, к чаре только притрагивался губами.
Разговор шел хитрыми восточными петлями, словно сложный узор испестренного глазурью айвана.
– Зачем тебе хан? – говорил хозяин, играя глазами. – Почему хан? Хан в трудах, хан стар, занят! У хана есть сын, старший сын, Темир-Ходжа! Он займет престол! Тогда ты проси, всего проси! Великий стол? Получишь и великий стол! О-о, Темир-Ходжа – батыр!
Хозяин закатывает глаза, щелкает языком, пьет. С охотою придвигает к себе дареную серебряную чару с гривнами-новогородками. Только к концу третьего часа Алексий уясняет себе, что говорить надо даже не с Темир-Ходжой (с ним лучше вовсе не говорить!), а с теми, про кого хозяин дворца старательно умалчивает.
В ближайшие дни выясняются новые подробности ордынских отношений. Мало того, что эмиры Сарая поддерживают ханов из Ак-Орды, а степь их не хочет: и в Сарае, и в степи власти жаждут слишком многие, и стоит Хидыр-беку упасть, настанет непредставимая смута. Темир-Ходжа посему, пытаясь упредить события, уже прямо требует денег с Алексия, обещая в случае победы великий стол передать московскому князю.
Вечером они сидят всем синклитом: Алексий со Станятою и бояре, удаливши слуг. В низком покое полутемно. И сидят тесно вокруг стола, иные – навалясь на столешню, не как бояре в думе княжой, а как заговорщики. Во главе стола в темном облачении, склонивши лобастую голову, – Алексий. Станята примостился сбоку на кончике лавки, положив на край стола вощаницы и приготовив костяное новогородское писало. Лица строги. Ибо решают днесь коренной вопрос – о власти. Которую надобно добывать тут, в Орде. И добывать любыми средствами. Вот об этом-то, о «любых» средствах, и идет спор.
Алексий гневен:
– Я не могу поддерживать нового отцеубийцу! – почти кричит он. – Пусть это делает суздальский князь!
– Калита… – начинает было Феофан.
– Да! – прерывает Алексий. – Но я не только глава страны! Я прежде всего митрополит! Всему, даже и тому, что мы делаем здесь, должен быть предел, дальше коего идти неможно! Грех!
– Для них, бесермен, – задумчиво говорит Дмитрий Зерно, – русичи – райя, скот!
– А для католиков схизматики, православные – хуже мусульман! А для жидовинов все прочие – гои, и вовсе не люди! Да, да, всё так! И все же когда, зная это, человек отказывается вовсе от своих убеждений, когда христианин забывает о Христе… Ты понимаешь, чем это грозит нам самим? Я готов на все! Ради земли и языка своего! Но только не на то, чтобы русичи утеряли совесть и закон Христовы! Да! Я знаю, что свои – ближние, а те – враги! Не о том речь, чтобы объявить ближними все племена земные – тогда нет ни ближних, ни дальних и нелепы заповеди Христа! Я достаточно искушен в богословии. Но речь о том, чтобы, даже воюя с врагами, не потерять себя, своего лица и своих убеждений! Ты понимаешь это? Помните вы все того рязанского князя, который, дабы укрепилась земля, зазвал на пир и уничтожил братью свою? Он бежал, да, да! От него отвернулась вся земля! Не должно христианину идти любым путем, и не всякое средство хорошо для достижения цели! И… не все употребленные средства оправдывает достигнутая цель… – Алексий уговаривает не столько их, сколько себя самого, ибо очень просто и очень соблазнительно подкупить Темир-Ходжу, дав ему серебро и закрыв глаза на то, каким путем он начнет пробиваться к престолу.
– А подкупить Хидыря? – строго спрашивает Андрей Иваныч Акинфов.
– Хидырь куплен суздальцами, – возражает Зернов, – да и… некрепок он на столе!
– Темир-Ходжа?
– Да!
– Слух есть, – подает голос Семен Михалыч, – что Темир-Ходжа просил денег у Дмитрия Костянтиныча!
– А теперь просит у нас? – вскидывается Тимофей Вельяминов.
– Кто боле заплатит! – подает голос, с усмешкою, Дмитрий Афинеев.
– Ищите, бояре! – устало отвечает Алексий.
– Может быть, Кильдибек? – спрашивает Семен Жеребец, тут же и добавляя: – Только брешет он, что сын Бердибека!
– Не сын, племянник!
– Сын Джанибека, бают!
– Третий самозванец на престоле?
– Не усидит! – со вздохом подытоживает Дмитрий Зернов.
– Мамай? – подает голос молодой Федор Кошка.
Мамай – правая рука покойного Бердибека, его зять, гурген, Мамай – самовластец в западной степи, Мамай, уже сейчас выставивший «своего» хана Абдаллаха (Авдула, как его называли русичи), Мамай – это было, могло быть надолго и всерьез.
– Я уже писал Мамаю! – возражает Алексий хмуро. – Мамай молчит!
– Либо хочет сам со всема сладить, либо Ольгердом подкуплен! – замечает Семен Михалыч, пошевелясь на лавке.
– Ищите, бояре! – повторяет владыка Алексий. – Ищите глубже! Не тех, кто выйдет наперед теперь и будет резать друг друга, а того, кто выждет и заберет власть!
Сам он уже давно думал о Мамае, угадав во властном темнике будущего повелителя Орды, и уже дважды посылал к нему. Но Мамай тоже выжидал, не желая связывать себя до времени обещаниями кому-либо. И, быть может, и верно, был подкуплен Ольгердом?