Ветер Занскара
Шрифт:
Я не спеша выхожу из помещения почтамта, разглядывая квитанцию, на которой написаны только город и фамилия получателя — Ищенко. Дня через три-четыре он получит посылку. На дне аккуратного ящичка из толстой фанеры лежит явка с повинной, написанная рукой Александра Лукаша, на ней — завернутый в полиэтиленовую пленку кастет. Опись вложения от меня не потребовали.
Я выхожу на обычное свое место для медитаций, но не на полянку, поскольку сейчас она выглядит совсем неуютно. Голые ветви деревьев, голые кусты, сухая промерзшая листва припорошена снежной крупой. Там дальше, по берегу пруда растет камыш. Место
Молись о лучших днях,
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем похож.
Впрочем, весна — время капризное. А надеяться, значит ждать милости от случая. Но щемяще прекрасен Басё.
Выйдя на островок с корявым деревом, я не спеша снимаю с себя ветронепроницаемую капроновую куртку ярко-синего цвета с красными полосами, стаскиваю свитер, из-за пояса брюк достаю трофей, добытый в мае этого года — обрез охотничьего ружья, заворачиваю его в куртку, кладу под дерево.
Ледяной ветер старается одолеть меня хотя бы на несколько секунд, но попытки его тщетны. Я трясу кистями рук, чувствуя, как через кончики пальцев в мое тело начинает вливаться тепло. Оно течет по рукам, перетекает на лопатки, стекает вниз по позвоночнику горячим ручьем. Когда-то достичь такого состояния стоило мне больших усилий, теперь на это тратятся секунды, все происходит автоматически. Сейчас я сяду под дерево и буду долго сидеть в позе лотоса.
Но долго посидеть мне не удается. Я чувствую чье-то приближение. Если бы этот кто-то шел по тропе через поле метрах в тридцати от меня, откуда я незаметен, а видно только хилую крону дерева, ощущения были бы иными... Нет, на этот раз идут ко мне.
Глаза мои полуприкрыты, я сижу лицом к камышам и немного боком к тропе, ведущей от шоссе через поле, но, даже не открывая глаз, не поворачивая лица, я вижу, как в мою сторону направляются четверо. Я вижу себя, сидящего под деревом дикой сливы, свинцовую рябь пруда слева, черную полупрозрачность лесополосы и их, идущих сюда. Есть еще время подумать над тем, как они меня отыскали столь быстро, минут через двадцать после выхода из дома. Ну что ж, не мне одному быть таким чутким.
Я сую руку за спину, нащупываю обрез и поворачиваю его таким образом, чтобы сразу схватить в случае необходимости.
Вот они сворачивают с тропы, идут между камышей, я уже хорошо различаю их. Да, все правильно, их четверо. И двое из них знакомы мне потому, что я уже видел их раньше. Это здоровяк, с которым я встретился в мае и чей обрез лежит сейчас у меня за спиной, и молодой парень, один их трех боевиков, нападавших на Рындина. Сейчас здоровяк одет в синюю джинсовую куртку, а молодой боевик в черную кожаную.
—Мы давно знакомы друг с другом,— бородатый, пожалуй, излишне театрален. Даже не театром от него веет — цирком. Объявление номера с говорящей головой или чтением мыслей.— Тебя вели, словно бычка на веревочке, ты это понимаешь?
Я-то понимаю, что вели, но и ты понимаешь, что антре твое совсем не производит того эффекта, на которое оно рассчитано.
—Ты весь на свету, как рыбка в аквариуме. Мы знаем О каждом твоем шаге.— Ну как же, в чистом поле отыскали. Блеф, господа, блеф.
—Так что тебе лучше не трепыхаться, а вести себя спокойно. Иначе мы просто выплеснем тебя вместе с водой.— Это еще вопрос, нужна ли такой рыбке вода.
Я открываю глаза пошире и спрашиваю:
—Ребята, а вы на сходняках в своем кружке мужеложество и скотоложество тоже практикуете?
До бородатого вожака вопрос доходит сразу, до сопровождающих его с явной задержкой. Он выхватывает руку из кармана куртки. В руке, естественно, пистолет. Но на две десятых секунды раньше завершения его движения в моих руках оказывается обрез, который укоризненно смотрит двумя своими дулами на бравого пистолетчика. Если бы не это, в меня полетели бы пули.
—Знакомая штука, правда, толстый,— участливо спрашиваю я здоровяка.— Наша прежняя встреча была случайной, но полезной. Кража шкурок оказалась чистой воды инсценировкой, но режиссером был покойный Гладышев, задумавший таким образом избежать налогообложения. Видишь, как все скучно и пошло. А теперь уходи, начальник. Шакалов своих тоже прихвати.
Он раздумывает, я его хорошо понимаю. Уход по моему приказанию — это полная капитуляция. Но у него просто нет выбора. У них один ствол, у меня два ствола, последний козырь бит.
—Все равно, дни твои сочтены,— злобно вещает здоровяк.
—Веско, веско,— одобрительно киваю я ему головой.— Долго, наверное, репетировал.— Он не удостаивает меня взглядом, поворачивается и уходит вместе со своей командой.
Я слежу за ними до тех пор, пока они не поднимаются на дорогу — их головы и плечи видны мне отсюда. Потом кладу обрез на прежнее место. Теперь уж точно им не остается ничего, кроме последнего штурма. Струи тепла опять растекаются по спине, по рукам, по груди. Вот одна из вещей, которых не купишь ни за какие деньги, не выхлопочешь благодаря связям и знакомствам. Но чувство превосходства чуждо мне. Если я иногда и испытываю к людям нечто подобное, то это скорее что-то вроде жалости к растерявшимся, недоумевающим, уставшим от борьбы за существование. Так было и в случае с Рындиным...
Я уже собираюсь лечь спать, когда раздается телефонный звонок. Нельзя сказать, что он звонит неожиданно. Звонка-то я как раз ждал.
—Да,— говорю я. Голос включается сразу.
—Ты должен явиться завтра в пять вечера ко входу в краеведческий музей, если не хочешь осложнений,— тон у этого говорящего робота приказной.
—Я никому ничего не должен, чучело,— ответил я насмешливо.
—Ты сам хотел этой встречи. Рано или поздно она должна состояться.
Вот тут я с ним согласен. Оттягивать встречу нет никакого смысла.
—А может, лучше все-таки позже? — интересуюсь я, но ерничество мое осталось без внимания.
—Я все сказал. Завтра в пять вечера у входа в краеведческий музей.
Щелчок, гудки.
Может, у них что-нибудь серьезное еще осталось в запасе? Надо идти.
На следующий день я отправляюсь к месту встречи намного раньше пяти вечера, еще засветло. Место мне мало знакомое, а в темноте больше шансов попасть в ловушку. Здание краеведческого музея расположено около городского парка, который с большим основанием можно назвать национальным парком — уж больно он неустроен. У одного из входов поставили несколько аттракционов, заасфальтировали подходы к ним, а остальная территория представляет собой просто лес площадью в несколько квадратных километров. С противоположной от музея стороны к нему прилегает поселок, который считается частью города.