Ветербург. Каждое дерево качается отдельно
Шрифт:
Вот и на джаз их тянет по той же причине. Ведь джаз – счастье афроамериканское. В американском джазе белые люди – белый макияж. Белые люди получают кайф от чёрного рома. А чёрные люди сами – чёрный ром.
Русские, если и пьют, то пьют прозрачную водку. Потому и открыты. А если уж карнавал, то революционный. А если уж макияж для карнавала, то воспалённые речи правды, когда от выпитой водки уже не пьянеют.
Что Михаил Евграфович смотрите сурово? А ведь если приглядеться, у Вас много общего с Модестом Мусоргским. Бунтовщики и авангардисты! Какое хлёсткое слово, какой музыкальный размах! От этих слов и от этой музыки народ трясёт.
Конечно, не весь народ трясётся, а лишь пасссионарная часть его, но что с того. Ведь эта часть тоже себя народом зовёт. Большая же часть народа слушает с удивлением и не заводится. А в заведённой части звенит будильник и она поднимается на борьбу.
Борьба подразумевает цель. Думаете эта цель – карнавал? Нет. Все особенности этого карнавала во французском макияже. Когда он обваливается и стирается, заканчивается карнавал и начинается Русский Эпос.
С намёками на физиологию
Поскольку Новый старый год никто не может отменить, можно начать новую жизнь. Теперь уж снова начать. Придется начать. Точно. Если разрешат. Хватит ходить по похоронам. Что ни суббота – похороны. Жалко людей. Это, может, от твоего бездействия они мрут. Это неправильно. Негигиенично. И не справедливо.
Неправильно поступает и этот дед, разговаривающий, стоя над горшком, по телефону. Ладно бы ему позвонили, а то ведь сам набрал номер, открывая дверь в заветный кабинетик, и добивается от кого-то каких-то действий, даёт какие-то распоряжения. Ведёт себя как начальник олигархофрендной направленности. Но он прав в главном: он, и получая удовлетворение от бызысходного акта, не теряет времени. А оно ведь тоже текучее и застойное. Там, где застоится, возникает пузырь, похожий на финансовый, который, лопаясь, образует камни. Время течёт, обтекая эти камни, и скоро начинает цеплять плодородную землю, размывает берега. Организм перестаёт мечтать, начиная думать о причинах возникшего в организме конфликта, о его последствиях. Ведёт себя одновременно как следователь и подследственный, забывая о красоте жизненного слога.
А ведь как он хорош, этот слог! Вот, сидишь в каких-то голубых бахилах (в них ты дурак дураком, весь такой неэстетичный и глупый) а вокруг звучит музыка, и женщины вокруг (а дамочки на высоких каблуках в голубых бахилах вообще похожи на коз в галстуках). Женщины разных возрастов: от шмакодявочек-девочек до почти заморских красавиц, озабоченных даванием эстетического образования своим чадам господствующим. Какое-то царство непримиримости.
Дети здесь малюют, дуют, горланят, красиво машут быстрорастущими конечностями. Космос какой-то, да и только. Если представить, сколько такого вертящегося, горланящего, дующего по всей стране происходит, да ещё в разных часовых поясах, проникаешься священным ужасом. Сакральная природа манящего и отталкивающего искусства стоит за всем этим. Вал всепоглощающий.
Колонна попарно идущих крошек, щебечущих и похожих на не торопящиеся весенние льдинки в Неве, прошествовала. Звучит Рахманинов романтический, ликующий и радостный и неповторимый. И это всё правильно.
Ребёнок, заглядывающий в дверь. Стоит любопытный и загадочный. И как иначе? Вот зашёл. Через минуту выскочил и бегом по коридору. Как букашечка на лугу, летящая по своим неотложным делам. Вот, вернулась букашечка с курткой в руках – мороз на улице, в кабинете холодно.
Рядом сидящие и ждущие стучат своими сердцами. Выстукивают своими ударными инструментами головоломные ритмические фигуры, а сами похожи со стороны на восковые изваяния. Но стоит заговорить с ними человеческим голосом, тут же оттаивают и оказываются, как правило, очаровательными людьми.
Это оттаявшее очарование тем и прекрасно, что приоткрывает случайному человеку, глядящему поверх голов, простые тайны, пусть порой и похожие на тремоло балалаечника. Но любой хорошо звучащий инструмент в руках маэстро может однажды потрясти и вывести на чистую воду душу, закопчённую, израненную, даже заплёванную и заколоченную.
О, эта чистая вода! Чистая-то она, чистая, но такая рябь стоит, такие глубины таит… И что в неё только не падает… Тут бы и применить к ней какой-нибудь закон термодинамики. Тут бы и закатать по баночкам этот компот неповторимый… Куда там! Вот увидит это безобразие Салтыков-Щедрин и убьёт букашечку. И не только букашечку, он и людей сопливых пришьёт за шиворот к истории. Мол, никакого коммунизма быть не должно, а широта человека измеряется выдающимся брюхом. Вот, это как бы ему баба из телеги выпала и стала надоедать своим присутствием, находясь в середине эпохи. И такой яд вызвала в душе, что ничего вокруг не видно стало.
Ездит он на скакуне по полям-лугам раздольным в виде Бунина, восхищается, умиляется травами пахучими, крестьянами работящими, песни распевающими, ужасается, заглянув в котёл с похлёбкой из мухоморов, мол, как вы это едите эту отраву, яд этот непоправимый! А они-то: ничё, барин, скусно, всё равно что курятинку едим. Быстро наужасавшийся барин тут же продолжает своё движение на лошадке под наркозом умиления жизнью отрадной. Хорошо ему, потомственному ветерану дворянского движения скакать по тучным лугам, лесам пахучим и поющим.
Это уже потом он назовёт этих ранее его умилявших быдлом мерзким. Ведь это они разрушат его быт привычный, выслуженный высокопарными польскими предками. Наслужили с напёрсток, а высокомерия поднакопили на замок с хвостиком. Ух, этот хам грядущий, предсказанный и осуществлённый! Наругает он хама того всякими вескими словами, удовлетворится. А они что, хамы эти, быдло это непродуктивное? Все проглотят, забудут его характер скверный, сволочной прямо скажем характер, талант его вспомнят и снова станут любить, читать и восхищаться словами обидными, произнесёнными в честь их дедов и отцов. «Кому память, кому слава, кому тёмная вода…» Восхитится Бунин наш незабвенный этими словами, поняв, видно, кое-что из прошлой жизни. И поймёт его русский народ. Ведь не зря же учился столько лет, читать выучился поголовно, науки премудрые постиг. Пойдёт ему навстречу народ, подумает и решит, купится на посулы, решит, что зря он желал справедливо распределять прибавочную стоимость. Скажет, мол, правы хулители: неправильные поколения выросли, бунтом ушибленные.
И наслушавшись других своих друзей, колыхателей поверхностей, взрастит народ новых криколюбов, помельче, но пошипучей.
Так и проходит жизнь в соревновании. Такой вот живучий космос.
А если всем встать на роликовые коньки да забыть все эти межгражданские распри? Да не покупаться на умные речи… И пусть за окном снег валит. А мы на роликовых коньках! В этом что-то есть! Это всё равно, что покаяться всенародно. Синоним такой жизни удивлённой… И одновременно думать, что за окном океан. Ведь сильная метафора!
Потому что и от крапивы, например, если прикинуть, можно удовольствие получать. Если она используется в лечебных целях. Или если любоваться ещё, например, её девственными зарослями. Или если сбросить в эти заросли врага. Ну, не самого-самого врага, а мелкого гада в человечьем обличии, портящего жизнь. Хотя, с другой стороны, что мелкому гаду наша крапива высокопородная? Соскользнёт ведь без ущерба, а потом затаится. Задумается над тем как побольнее тяпнуть этих, упёртых своей державностью.