Веянье звёздной управы
Шрифт:
Что плоть сотлевшая поёт?
О, глубоокий кубок горя,
Как драгоценно дно твоё!
Голодной осенью в полях пустых
Голодной осенью в полях пустых,
Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах
Нагие промыслы, я брошу звон в кусты —
Он пропадёт в сплетениях молчащих.
Голодной осенью, когда остыли вдруг
Хула листвы и вереска моленья,
Наполню сухожилий тонкий звук, —
До крон поднимется и — вниз в изнеможеньи.
Остыли ткани, и аорты тон
Прислушался, как трутся мирозданья.
На рёбрах сосен прочен небосклон,
Но тает в сумерках, но в шелестах растаял.
Зачем же так рассудок тороплив?
Зачем творю пути, стопой хромая?
Я хвою напоил, себя пролив,
Я отпускаю всё, что ни поймаю.
В глухую пору, милые истцы,
Пусть просят губы всё, я всё исполню,
Но, девочка, вернись к дождю и вспомни:
Захочешь песни, — песней не наполню,
Захочешь соков, — скованы сосцы.
В один поток мы руки окунали...
Другу
В один поток мы руки окунали,
Нас матери со дна не узнавали,
Но, словно бремя, кожу волокли.
Мы к мёртвой влаге словом приникали
И жажду эту братством называли,
И матери, не слыша нас, текли.
Две пуповины мир обволокли,
Лежали бескорыстно, как дороги,
На них две женщины, крича, искали многих,
Но Александром и Сергеем нарекли,
Когда порвались речью в полуслоге.
Ты помнишь, убивая эту плоть,
Мы камни собирали, чтоб уплыть,
Вели миры, толкали к перекличке
Любую тварь и вторили громам.
Из двух утроб, как небо безразличных,
Валились времена, — как игры нам.
Век под рукою — рыба, он упруг,
В его кишках, во тьме трупов белокровных
Копаясь, мы поймём, что сам он труп.
Поэтому не он стелил нам кровлю,
Но тот поток, которым руки кроем,
Куда глядим, не видя ни следа...
А матери зовут: Сюда! Сюда!
Глубинней недр, бесслёзнее Суда —
Под пепел, под гомеровскую Трою.
Прощание с Севером
О, этот берег — многотелая толпа,
Где торсы дюн, где воды ищут края,
Где рыба дна от слов лежит немая,
И рядом женщина, от наготы слепа,
Всей долгой кожей знает близость рая.
Ей плодоносят ветры и залив,
Ей вызревают волны — пашни шума,
Но, женщина, отсюда рай — вдали!
Как чайки, сны о запахе олив
Так закричали вдруг, что кто-то умер.
Под облаком, торгующим луну,
Я приложил тоску свою ко дну
Земли и моря — дну водораздела.
А мог бы к соснам, штормам, облакам,
Но женщина здесь так являет тело,
Чтобы её, а не вражду алкать
Могли стихии нервами пределов.
Я примиряю их, как колыбель,
Затем, чтоб бросить Севера пейзажи,
Бежать в Тавриду, в синий Коктебель,
Забыть, как холодеют кровь и пляжи,
Сочатся сосны, остывает ель.
Но вот зима. Январский перегар
Но вот зима. Январский перегар
Уж замыкает губы берегам.
Рассудок отворяю в недра ночи,
И возникают холмы, корабли,
Раппаны и медузы, как тревоги,
И Кара-Даг, и женщина вдали...
Сны о свободе и о запахе олив
Ложатся в переплёт и греют ноги.
Ещё леса не улетели
Ещё леса не улетели,
Ещё толковый полдень в теле,
Ещё гляжу на небеса:
Там бабы глупые от юбок
Плывут капустным, боком с юга,
Где ни один не пролился,
Где дремлют октябрём леса,
Где от любви ничто не блещет.
Оттуда белых горем женщин
На Север гонят небеса.
Рука провожает не стаи
Рука провожает не стаи,
Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются,
О, Север, ты градом гуманным растаял,
Нетронутый кожей, в тебя не вернутся.
Вот пепел — не дом, вот река — не олива:
Ни хлада, ни олова плавленой рыбы.
Утопленниц губы во время отлива
Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы.
Но камни, я помню, всю ночь присягали,
А Эма мертвела от донного ила.
Я цепи тянул, — они громом играли,
И яблоко Эма в глаза мне доила.
И с этого времени, где вы, о, где вы
Края, по которым всё катится сердце?
Проходят не волны, не годы, но девы,
И каждая держит по капле на блюдце,
Зовут: Обернись! — и стекают в ладони,
Их мягкие долгие зимние гривы
И тянут назад всё, что весело тонет,
И памятью пьяной живы и игривы,
И лгут оттого, что бесплотны и лживы.
На этой трапезе не тронуты снеди.
У девственниц северных плещутся груди.
Вот умерли руки, — закинуты сети,
Вот названо имя — кто губы разбудит.