Веянье звёздной управы
Шрифт:
7-е Письмо
Твой белый дом летел в тугой ночи,
И Моцарта сверчки неистово играли,
В саду неясные крыльца лучи
Нас то скрывали, то вновь открывали,
Как будто мы играли.
За ночь такую можно заплатить
Судьбой, в такие ночи происходят
Перевороты жизни. В небосводе
Нет ничего. И, если лампу запалить,
Огонь
Мы оказались так, как средь земли,
Нет, на земле в средине океана.
Ночные бабочки опасно и упрямо
Стучались, в лампу, слепли и ползли,
Как волны по песку, шурша о рамы.
А возле дома в белых креслах мы
Уж объясняли свойства красоты —
“Киндзмараули” так легко все объясняет...
В саду незримо двигались цветы,
А яблоки топтались, как скоты,
И ночь была, как будто не растает.
Пошли зарницы и пугали нас,
Как предвестители. Мы все чего-то ждали,
Нам наши судьбы чем-то угрожали,
Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали,
И мир был ненадёжен, как баркас.
О, эту ночь придумал бы поэт —
Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,
Но эта тьма невыразима слогом:
Она всё то, чего как будто нет,
Или чего невыразимо много.
В такую ночь густая темнота
Тверда, как состояние природы,
И безнадёжна, будто нет свободы...
Но прикровенна жизни полнота[2]
И тайна судеб под тяжёлым небосводом.
Твой дом пылал белей монастыря.
Никто не спал, и даже дети речи
Вели о вечно повторимой встрече,
Когда бы Бог нам бесконечно повторял
Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.
Земля одна, поэтому одна
На ней любовь — дневна и полуночна.
Судьба всех нас пока благополучна.
В обыденности вечность нам дана,
Но в сумерках, в ночных полутонах,
Когда душа всё помнит, но не точно.
8-е Письмо
Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо,
И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод
Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?
Да будет путь твой благословен и мягок!
Скоро можно отметить годовщину писем моих.
Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —
Просто это облако на облако проливает стих,
Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.
Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,
Но на закате кровавом твой монолог молод,
Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —
Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.
Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,
В чём приобрели по одинаковому таланту.
А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,
Подобно в геене огненной горящему протестанту.
И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,
Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..
Но Гелиос заслушался музыкой твоих од
И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.
И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож
Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,
Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож
В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”
9-е Письмо
Написавший всего лишь одно писмецо
Замыкает кого-то с собою в кольцо...
И прогнившие, серые, старые двери
Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,
В дерматин облаченные, словно в ливреи.
Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,
Петербургским, московским, российским жильём,
Но дом насмерть прожит, мы и не проживём
В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.
Если не рождены, то закованы в нём.
А виной переписка, эпистолы слоги,
Мерно взвешенный ритм современной эклоги,
То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,
И мы в этих тенетах запутались, многих
Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,
И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.
Как легка переписка, игра на открытках,
На надушенных весточках и на обрывках,
Да и в ум не придёт по примеру Толстого
Век сей живописать в эпохальных надрывах
И не нужен герой для подсчета простого,
Героиня — для обмороков и порывов.
Но когда ты на трассе, Олеся, гони!
Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!
Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.
Полосатые вёрсты бинтовой повязки