Веянье звёздной управы
Шрифт:
Все лед обманчивей весенний, —
Являло вечность и прошло...
Душа устала, ей не в радость
Ручьёв полуденный трезвон,
Она не в этом зарождалась,
Но в этом беспокойный сон
Её настигнет, как усталость,
Как многотрудность, как урон.
И ямба самого новинка
Так уж блистательно нова,
Что пишешь, а в уме заминка:
“ПЕН”
От века прошлого соринку
Подъять с господского стола.
Теперь в цепочку замыкая
Кольцо словес; их перезвон,
Я в страхе уши затыкаю —
А если погребальный он?
Откуда? Да со всех сторон —
Не Суд — оркестр похорон.[4]
3
Прошу: верни полудню, другу
Улыбку и пусти по кругу —
Она весна и сад, и май…
Однако, не забудь подругу,
Осенний обнаженный край,
Пустивший погремушку — вьюгу —
Ты, мол, повей, да поиграй.
А сам-то помнишь, что Родитель
Тебя забросил — вот, живи!?
Участник века и не зритель,
Ничей, принц крови, жид, жених,
Легенда, сказка для жены,
Приобретенье мира — мститель.
4
Многообразный Иосиф,
Ты завещал о другом:
Земли чужие отбросив,
Васильевским только влеком,
В клевере весь и в колосьях,
В российских просторах тайком...
Теперь-то уж кто отгадает,
Разве что невская гладь,
Что там душа выбирает,
Дано ль ей теперь выбирать?
Но небосвод полновесен,
Тяжек тобой, многолик,
От элегий скорее словесен,
Чем облачен и лунолик.
Российский финал почитая,
Ты в экой дали — как убит...
Полвека почти уж читают,
И вот он теперь почивает,
А питерский дождь моросит,
Лонг-айлендский не отвечает...
И кто же теперь нам простит,
Что русский поэт умирает
На американский кредит?
Писатель — могилокопатель
Писатель — могилокопатель.
Осенью, летом, зимой
Он с ней враг, а не друг и приятель,
С мёртвой нидлячевошной землёй.
И заранее знаешь: ничтожна
Будет плата за кровь и за труд,
Но вот ветер подул осторожно,
Но вот ливни обвалом идут, —
И душа открывает впервые,
Словно только свершён Шестоднев
Бытия глубины мировые,
Мира страшный и гибельный зов.
Годы мои бегут в полунощные страны
Годы мои бегут в полунощные страны,
Но в этом лесу, в этом поле на воле
Я лишь человек одинокий и странный,
Не более.
Поднимут качели до неба и снова отпустят,
Но в этом лесу, в этом поле на воле
Я весь погребён красотою от грусти,
От боли.
Хочу уподобиться длинам в полуденной трели,
Но в этом лесу, в этом поле на воле
Поднимут на миг и на землю бросают качели,
Как в море.
И Бальмонт безумный мечтал упокоиться в кронах,
Но в этом лесу, в этом поле на воле
Охотники царствуют в тяжких железных коронах,
Неволят.
Душа, оглянись проходя городские кварталы,
Но в этом лесу, в этом поле на воле,
Душа, обманись, будто вечность вторицей отдали
В раздолье.
Свобода жестока, как будто сиротская доля,
Качели — игрушка печали бездомного неба,
Но в этом лесу, в этом поле на воле
Уже и не вспомнишь: ты был или не был.
От летнего дождя смиренно и устало
От летнего дождя смиренно и устало
Цветы склонили цвет и, листья опустив,
Жасмин не говорлив, а роза так упала,
Как будто умер тот, кто был любимо жив.
И если отпустить весь этот сад и полдень,
Ненастье, сеянье дождя, печаль-печаль.
То, уходя вперёд и сам собой наполнен,
Не видя ничего, назад кричишь: “Не жаль!”
Понтийская элегия
А. Д. Синявскому
Слегка о смерти думая, смотрю на море,
Оно мятётся, но пределы есть ему,
В нём судьбы многие и горе, горе,
И жизнь, бегущая по гребню одному.
Туристы пьют вино и веселятся воле,
На набережных их неистов гам.
Девицы соблазнительны, доколе
Не появились торсы верным дам.
Свобода, как волна, то вдруг накатит,
То отпускает, и лежишь один.
Отпустит море и опять охватит,