Везунчик
Шрифт:
– Эй! Ты кто? – мужчина с косой в руках стоял метрах в десяти у телеги со свежескошенной травой. – Не заблудился часом?
– О! Это…, а ты кто, чтобы спрашивать? – Ефим опешил, но быстро нашелся. – Чего к людям пристаёшь, мил человек? Иду себе да иду. Никого не трогаю, никому не мешаю.
– Я это к тому, что в Борках, говорят, из-под расстрела сбежал их староста Антон Щербич. Гад, каких свет не видывал. Но больно везучий. Как ужака из любого положения выкрутится, – в голосе незнакомца даже слышались некие нотки зависти. – Вот нас нарочным и предупредили, чтобы ухо держали востро.
– А когда он сбежал, я что-то не слышал?
– Позавчера, в аккурат, к вечеру сбежал. Почитай, почти двое суток, как в бегах. А ты откуда идешь? Чей будешь?
– С Вишенок, с Вишенок я иду. Но нас не предупреждали. А может, до меня и не дошла эта новость?
– Чтой-то я тебя не видел раньше в Вишенках, – мужчина положил косу на землю, достал кисет, принялся сворачивать самокрутку. – Я там всех знаю. А вот тебя не видел. Спичка есть?
– Не мудрено, что не знаешь, – сохраняя спокойствие, Ефим лихорадочно соображал, как выпутаться с этой историю. – В примы к одной пристал недавно, вот поэтому мы и незнакомы. А спичек нет, не курю и тебе не советую. Не грех и отдохнуть, – подошел к телеге, присел у колеса на корточки.
Мужчина долго черкал кресалом, наконец, прикурил, затянулся дымом и пристроился рядом с Ефимом, напротив.
– А куда путь держишь? – не отставал не в меру любопытный человек, и все пристальней и пристальней вглядывался в лицо путника.
– К вам в Пустошку. Жена моя сродственницей доводится Ульяне Никифоровне Трофимовой, – вспомнил вдруг старушку, что выхаживала его после ранения. – Узнать, жива ли, может, чем помочь.
– Э, мил человек! Как с луны свалился. Неужто не знаешь, что сгорела Никифоровна, еще в сорок третьем годе летом сожгли в сарае немцы вместе с другими жителями.
– Знаю, что людей жгли, но думал, может, она-то и спаслась, – выкручивался, как мог Ефим.
– Нет, что-то ты мне не нравишься, – мужчина сделал попытку подняться. – Уж больно скользкий какой-то. Пойдем-ка в сельсовет, там с тобой разберутся.
– Почему пойдем? Поедем, – Стожков резко подскочил, встал лицом к лицу с мужиком. – Зачем же идти, если конь есть?
Мужчина наклонился за косой, в этот миг путник выхватил нож из сапога и вонзил его в спину.
– Вот так будет лучше, надежней, – вытирая лезвие о рубашку убитого, Ефим огляделся вокруг. – Чересчур бдительный попался.
Загрузил тело в телегу, проверил сбрую на коне, подтянул чересседельник, вернулся, поднял косу, зачем-то попробовал лезвие на остриё, забрал с собой.
Отъехав с километр вглубь леса, снял труп, оттащил подальше от дороги, прислонил к дереву.
– Прости, друг, не вовремя ты встретился, – круто повернулся, направился к телеге.
Утром следующего дня был уже дома. Коня привязал у соседей, сам прошел пешком, заглянул сквозь щель в заборе.
Баба Мотя ходила по бороздкам, проверяла картошку, которая вымахала на славу, выдергивала кое-где появившуюся траву. Перекинул руку, нащупал засов, открыл калитку.
– Ну, здравствуй, бабушка!
– Егорушка? Неужто Егорушка мой вернулся? – бросила тяпку, путаясь в ботве, кинулась навстречу. – Я знала, я знала, я чувствовала, верила, что придет мой Егорушка! – Обняла, прижалась всем телом, задрожала от плача. – Вернулся, вернулся мой защитник, мой кормилец, моя отрада, соколик мой ясный!
– Будет, будет, баба Мотя, – а сам гладил старушку по спине, прижимал к себе, и непрошенная слезинка выкатилась из глаз. – Всё, всё, будет уже! Иди, открывай лучше ворота. А Дашутка где? – вспомнил вдруг.
– Потом, потом, касатик, все потом, – бабушка открывала воротину, не сводя счастливых глаз с гостя.
Под уздцы завел коня во двор, распряг, привязал к телеге. Всё это время бабушка суетилась рядом, даже пыталась помочь. И трогала, трогала руками, как будто убеждалась лишний раз, что он живой, и это не сон.
– Вот и слава Богу, слава Богу. Всевышний услышал мои молитвы, и ты вернулся.
– Я Даши не вижу. Где она, что с ней?
– Только не гневайся, соберись, душа моя, – старушка зашморгала носом, готовая вот-вот расплакаться. – А нету Дашеньки, нету, – все-таки заплакала, уткнулась лицом в фартук. – Предупреждала тебя, Егорушка, что женку надо держать в ежовых рукавицах, а ты не верил бабушке, думал, старая с ума выжила. Ан – нет! Правда моя оказалась.
– Да что с ней? Умерла, что ли?
– Лучше бы умерла, негодница, чем такое…, – а сама села на завалинку, указала место рядом с собой. – Садись рядком, да поговорим ладком, Егор Кондратьич.
– Да не тяни ты, как кота за хвост, – но присел, с нетерпением взирая на бабушку. – Говори!
– А что говорить? Сбежала от тебя твоя Даша к солдатику безногому, к инвалиду.
– Вот же курва! – мужчина замер, переваривая эту новость, привыкая к ней. – Неблагодарная курва, – добавил через мгновение.
– Как только тебя не стало, так на вторую неделю собрала свои вещички, и с вот такенным пузом, – старушка руками показала размер, – смоталась к инвалиду. Это ж кого на кого променяла? И отца дожидаться не стала, не нужен стал папа-то. Вот оно что на свете деется, голуба.
– Да-а! – сидел, обхватив голову руками, прислушивался к себе. Расстроился? Нет, быстрее – огорчился, как будто проиграл на соревновании. Бежал, бежал, старался прийти первым, ан, раз перед финишем – и опередили, обогнали. Но на душе осадок все же остался.
– Все что не делается – все к лучшему, – заметил философски. – Иди, накрывай стол. Разговор есть, Матрена Ильинична.
– Бегу, бегу, радость моя! Не догадалась сама, дура старая. Прости, Егорушка, это от радости.
Посреди стола стояла бутылка самогонки, молодая картошка парила, сковородка с выжаренными шкварками аппетитно притягивала взор.
– С возвращеньицем, хозяин! – бабушка плеснула себе на донышко чарки, гостю налила полную. – Не грех за такое счастье и выпить.
– Будь здорова, мать, – на этот раз не отставил в сторону, выпил. – За возвращение с того света можно и глотнуть эту гадость.