Везунчик
Шрифт:
– Да не смерть наказала, а ты его убил и сжег! Значит, у тебя были другие причины, другие мотивы?
– Аиста убивать нельзя, гражданин следователь. А вы как будто упрекаете меня, что я уничтожил коменданта?
– Ну, от возмездия он бы все равно не ушел. А раз ты это сделал, то и ладно, – майор загасил одну папиросу, достал очередную. – Это тебе вменять не будем. Только мне кажется, что убрал ты его как свидетеля. Лишнего свидетеля. Вот и все. И никакие аисты тут не причем. Что у вас было общего с майором Вернером Карлом Каспаровичем?
– Думайте что хотите, только из-за аиста это, – не сдавался Антон.
– А майор начальником моим был. Вот и все. Да вначале войны любил приезжать ко мне в гости: больно нравилась ему гусятинка жареная с хрусткой. У него даже кличка была «Гусиный Карла».
Сидит Антон в одиночной камере на вмонтированной в пол табуретке, думает, вспоминает. А иногда читает надписи на стенах. Как книгу читает.
«Умираю, но не сдаюсь!» – Н.К. 21.09.41
«Смерть фашистским оккупантам!» – без подписи.
«Отомстите за нас, люди! – коме, и коммун, подполья» – ну, этих Щербич встречал. Несколько раз участвовал в облавах и обысках таких подполий. Идейные. Ловили, вешали, расстреливали – были люди, и нет людей. И что кому доказали? Только жизни себе укоротили, да таким как Антон не дали хорошо ночью выспаться. Вот и все. Правда, говорили, что и водокачка, и взрывы в солдатской столовой у немцев – это все их рук дело. И патрули пропадали частенько не без этого подполья. Ну, что ж – за что боролись, на то и напоролись.
А вот теперь и он сидит на их месте. Да-а, жизнь сложная штука. И против немцев пошел бы, еще не факт, что живым бы остался. И против своих пошел, тоже не в радость. Где та золотая серединка, кто его знает?
Вот барыги – это да! Им сам черт не сват. И при немцах, и при коммунистах – нос в табаке! Как последнее дельце в Бобруйске – всем хочется жить, и Егору хорошо!
«Прощайте! Да здравствует СССР! 12.03.43» – без подписи. «Родина, отомсти! 25.01.44»
Щербич надолго замирает у этой надписи, сделанной, по-видимому, камешком на штукатурке.
Кто эти люди? Или один человек? Что он хотел? За что пошел против? Что оставил после себя на земле? Вот эту надпись? И все? А стоила ли она его жизни?
Да-а, мысли, мысли. И вдруг накатило… Что он оставляет после себя? Тьфу, тьфу, тьфу! В свою смерть не верит, но все же…. Так сказать, итог подвести. Промежуточный итог.
Начал раскладывать по полочкам в памяти – сначала – хорошее, потом – плохое. Сын Кирюшка, Даша должна родить, если уже не родила. Его дети, его кровь будут бегать по земле и после его смерти. Тьфу, тьфу, тьфу! Не сглазить бы удачу. Значит, не исчезнет бесследно Антон Степанович Щербич. В детях своих воплотится. А еще что хорошего остается?
Прошелся по камере взад-вперед, задумался – чтобы причислить еще к своим хорошим делам, поступкам?
Дашутку и бабу Мотю спас от голодной смерти. Хорошо. Это уже что-то. Дело надежное, верное открыл. Сколько людей должны быть ему благодарны!? То-то же! Хоронил почитай, задарма на кладбище покойников. По словам старушки – это должно засчитаться на том свете в заслугу. А ему надо на этом, вот в чем дело. Что еще? Но почему-то ничего стоящего больше на ум не шло. Тогда плохое.
Скольких сам лично отправил на тот свет? Дай Бог памяти – тетка Соня Дроздова, Маша Маслова, Вернер, женщина с девочкой вначале войны, потом еще и еще, не считая убитых в бою, казненных, сожженных в огне, дядя Кирюша Прибытков, дядя Гриша Скворцов, командир роты Белов. О, Господи! Неужели это он, Антон Щербич?
Соскочил с табуретки, забегал, замельтешил в камере. Старался найти причины, оправдать себя за все это. Но они почему-то не приходили на ум. А если и появлялись, то какие-то слабенькие, что и брать во внимание не хотелось. Уж слишком мелкими были, незначительными. И сводились к одному – жить хотел. И чтобы сытно и безопасно.
Вот эти царапины-надписи на сенах оставили в память. Возможно, о них будут помнить родные, близкие. Как о мучениках, борцах за светлое будущее. А он что оставляет в память о себе? Фекла без пальцев на руке одна с ребенком. Даша – та же участь. Настрогать детишек – наука небольшая. Вот как их вырастить, в люди вывести? Его женщины одни будут растить детишек. Его детишек. Он как кобель – сунул, вынул и бежать.
Сошедшая с ума мама, проклятие земляков, предал друга детства. О, Господи!
Антон обхватил голову руками, завыл, застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. Но казнить себя долго не мог. Не в его правилах. Твердо усвоил, что если сам себя не пожалеешь, о себе не позаботишься, никому ты на этом свете не нужен. Да на кой нужна память! Ему что, на том свете известно станет, что его помнят, улицы называют именем его? Кому это нужно? Воскреснет, что ли? Ты мне теперь дай хорошую жизнь, чтобы с почетом, с уважением, с деньгами, с возможностями неограниченными.
Что ж, две жизни прожил. Почти прожил. Но у него есть еще одна, что спрятана на дне коробочки с драгоценностями в могильном холмике дяди Миши Лосева. Уж ее-то, крайнюю жизнь, будет беречь Антон Степанович Щербич во сто крат лучше, чем жизни предыдущие. Кем он там будет? Нет, не может вспомнить. Прибытков, дядя Кирюша через своих людей в преступном мире выправил документы. Хороший был мужик, царствие ему небесное. Однако как не напрягал память, так и не смог вспомнить фамилию и имя, что готов был взять в третьей жизни.
– Щербич, на выход, – лязгнул замок, открылась дверь.
В кабинете следователя в уголочке на краешке стула сидела Фекла. При виде Антона вскочила, вскрикнула, рванулась навстречу, но была остановлена громкой командой конвоира.
– Назад!
Замерла на месте, прижала сильнее к груди ребенка, одетого в незнакомый Антону костюмчик. Испуганные глазки мальчика на мгновение остановились на вошедшем человеке, и опять прижался к маме, обхватил шею ручками.
– Садись! – следователь указал рукой на табуретку посреди комнаты. – Эта женщина знакома?