Везунчик
Шрифт:
Булыгин даже топчан соорудил в погребе, на всякий случай. А он и пригодился – пришлось ночевать в этом убежище, и не одну ночь.
– Вы сидите здесь, а я поднимусь, приготовлю что-нибудь перекусить, – баба Мотя подмигнула Егору, и решительно направилась к лазу. – Вы – люди молодые, а я вам, может, и мешаю, – загадочно произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Дело молодое, – еще раз подмигнула мужчине.
Сквозь приоткрытую крышку погреба дневной свет все же проникал сюда, на самое дно ямы, и можно было даже погасить фитиль жировика, который коптил здесь почти сутками, отравляя и без того скудный сырой воздух.
Егор освободил лестницу, уступив ее бабушке, а сам присел на топчан, еще раз обвел взглядом погреб.
Выкопанный в глине в форме кувшина, он казался объемным, что нельзя было сказать о его защищенности, надежности, хотя во времена обстрелов и бомбежек, когда ходуном ходила земля, даже комочка земли не упало на его обитателей. Вот и думай!
«Чего это старушка намекает, как будто забралась ко мне в голову?» – навязчиво сверлило в мозгах, а кровь вдруг шибанула в голову от догадки. Задрожало все тело, затряслось, дыхание участилось, в глазах появилась пелена. А тут и Даша подлила масла в огонь: поднялась по лестнице вслед за бабушкой, выглядывает что-то на улице. А ее крепкие молодые ноги с широкими манящими бедрами вот они, рядом, на уровне глаз – протяни руку, и они твои, в твоей власти.
Уже не отдавал себе отчета, как обхватил девичий стан, прижался, воткнул свое лицо в её тело, упиваясь, дурманя себя этим запахом; как отнес, уложил Дашу на топчан, страстно целуя ускользающее, вырывающееся лицо. Не чувствовал кулачков, что молотили беспрестанно, наносили ему удары; лихорадочно срывал с нее платье, свою одежду; подмял ее под себя, подгоняемый инстинктом самца.
После лежал рядом с девчонкой на топчане, тяжело дышал, смотрел, как застыло ее лицо с гримасой ужаса, боли и отвращения; как, наполненные слезами глаза уставились, не моргая, куда-то вверх, в одну точку. А слезы текли и текли беспрестанно, не задерживаясь на девичьем лице, скатывались на подушку.
Хотелось протянуть руку, погладить Дашу, успокоить, и поблагодарить за ее невинность и чистоту, что ему такой досталась, но что-то мешало, удерживало от этого шага. Чувствовал, что понимания не найдет, только еще больше настроит против себя девчонку. Однако, как к себе не прислушивался, так и не почуял хоть маленькую долю, хоть капельку вины, стыда за содеянное. Это был очередной шаг в его планах на будущее. И он сделал, выполнил его.
«Вот, Егор Кондратьевич Булыгин, и ты обзавелся семьей, стал как все. Ну, а с девчонкой – все уляжется, притрется, войдет в норму. Куда ей деться? Только и я с этого времени полноправный хозяин этого дома. А это в такую пору неспокойную что-то да значит! И пускай приезжает отец, если, конечно, выживет, да только он мне уже не указ, да, да, не указ! И ему придется считаться с папой его внука, с мужем его дочери, вот так! А я еще подумаю, стоит или нет оставлять его у нас? Как ты еще себя поведешь, дорогой тестюшка?».
Дверца погреба приоткрылась, дневной свет больно ударил по глазам.
– Обедать в избу пойдете, ай спустить его к вам? – голос бабы Моти прервал размышления Егора. – Вроде, как притих городок, успокоился, так и на верху можно.
– Бабушка-а, – то ли прошептала, то ли пропищала девчонка, не размыкая губ.
Но бабушка услышала, свесилась в лаз.
– Слушаю тебя, Дашенька, – и стала спускаться вниз. – Я иду, иду, золотце мое, иду!
– Я не хочу жить, бабушка, – шептала девчонка, когда старушка уже спустилась, обвела взглядом погреб.
Она сразу поняла все, загадочно и понимающе улыбнулась Егору, опять подмигнув ему.
– Я умираю, – голос Даши был еле слышен даже Егору, а бабушка метнулась, подошла к ней, одернула на место ее платье, которое так и лежало задранным. – Я не хочу жить! Мамочка, мне больно, – стонала девчонка. – Я умираю, спаси меня, мамочка родная!
Забери меня к себе! Я не хочу жить!
– Акстись, Дашутка, что ты говоришь! – бабушка засуетилась над девчонкой, замахала руками. – Разве ж можно смерть к себе призывать? И как тебе не стыдно! Такое пережила, через день-другой уже и наши придут, а она помирать собралась! Ум-то твой где, дева?
– Я умираю, бабушка, – не меняя позы, твердила девчонка.
– И-и, милая! От этого еще ни одна баба на земле не умерла! И ты не умрешь, так что – успокойся. Рано или поздно, но такое случается со всеми женщинами. Не ты первая, не ты последняя. На этом мир держится, – бабушка по-хозяйски взялась расставлять все по-новому в погребе, одновременно успокаивая Дашу.
– Зачем он так со мной, мамочка? Мне больно, стыдно, я не хочу жить, возьми меня к себе, – шептала девочка.
– Выдь-ка, милок, отседова, – баба Мотя взяла за рукав Егора, подтолкнула к лестнице. – Я сейчас с ней по-бабьи поговорю, враз поумнеет.
Булыгин безропотно подчинился, и еще на лестнице услышал, как неожиданно бабушка сменила тон на грозный, повелительный.
– А ты как хотела, милочка? Он для тебя столько сделал, от смерти спас, от голода и холода, а ты? Спасибо, да? Так я тебе вот что скажу, в наше время за это и чирей не вскочит, вот так! А то она помирать собралась. А рассчитаться за добро, за доброту, за ласку, за заботу ты чем планировала? Может, тоже спасибо скажешь, и этим обойдется? Ты хоть знаешь, как Егор Кондратьевич рисковал своею жизнью, чтобы тебя, сироту безвестную, от голода уберечь? Он что – папа-мама твой, чтобы о тебе заботиться?
Булыгин сидел наверху, приклонив голову к лазу, слушал, удивляясь мудрости старушки, поражаясь ее напору. Что-то сказала Даша, но он не расслышал, зато голос бабы Моти гремел с подземелья.
– Да за твой крестик щепотки соли никто не даст! Сходим с тобой на базар, сама посмотришь, что такое барахло там вообще не ценится. Скажи спасибо, что хоть кто-то согласился тебе помочь за него. А то она «Крестик, крестик!» – бабушка передразнила собеседницу. – Много он тебе помог, спас, если бы не доброта Егора Кондратьича? Вот то-то и оно.
И опять что-то ответила ей Даша, и снова Егор не услышал, хотя и очень старался.
– Вот что я тебе скажу, милочка моя, – доносилось с погреба. – У женщин есть одна вещица, которая ценней всего золота на свете. За ради нее мужики готовы перевернуть все с ног на голову, идут во все тяжкое, а то и на смерть. И если баба правильно ей распорядится, будет как сыр в масле кататься за мужниной спиной всю жизнь. И никакого золота ей уже не надо! Он сам к ее ногам будет его тащить, а она еще будет капризничать, кочевряжиться, выбирать – нравиться ей это или нет. И гнуть будет мужика, лепить его как гончар глину – в любую сторону. А то она помирать собралась. Какая вещица, говоришь? – видно, девушка что-то спросила у старушки, Егор не расслышал. Но и не услышал, что ответила баба Мотя, а только вскрик Даши долетел до него.