Шрифт:
Юргис Кунчинас
Via Baltika
Рассказ
Перевод: Тамара Ефремова
Юргис Кунчинас (1947-2003) - известный литовский писатель и переводчик. Род. в Алитусе, учился в Вильнюсском университете, служил в Советской армии. Как романист проявился в постсоветский период. Роман Ю.Кунчинаса "Передвижные Rontgeновские установки" см. в "ДН" № 4, 2002.
По возвращении из "пьяной тюряги" - так некоторые любят именовать учреждение, где падшим предоставляют "социальную помощь", я тоже решил начать жизнь сначала - устроиться на какую-нибудь общественно-полезную работенку, платить алименты, а если когда придет охота побалдеть, так уж лучше покурить травку в полном одиночестве, чтобы лишить бдительных граждан удовольствия стучать на меня в наркологическую службу или жадному до таких сведений участковому. Этот, как водится, всегда возникает "в нужный момент", и если у тебя в запасе нет чирика или чекушки - пиши пропало! А откуда, спрашивается, у бедного человека
Поначалу пропойцы вроде меня тренируются - хватит, с этого дня - ни-ни! Это пока на трезвую голову, пока не сорвался. Эх, зарубить бы им на носу главное золотое правило - никогда не возвращаться,что характерно, в первое время, в ту же дыру, где ты был "запакован", т.е. пойман на манер бродячего пса, заперт и гуртом или в индивидуальном порядке препровожден в ЛТП1. Эту аббревиатуру мой друг по несчастью Вацис Бакас, пивовар и поэт, когда-то расшифровал так: "Лакал, теперь пережди!" Пережидают там разные бедолаги год, хуже - два и больше, а потом, увы, находят омут поглубже, кидаются туда вниз головой и даже не мыслят, чтобы их вытащили - им и там, в этом омуте хорошо: постоянный звон и хлопот никаких, кроме одной - чтобы звенеть не переставало, иначе кранты! Вот и предпринимают - утащит такой бедолага пару бутылок пива или вина и в ЛТП по новой, если не хуже.
Я же, вернувшись оттуда (хотя почему, "вернувшись", ведь город тот же!), два года крутился, как мог. Понятно, на одной какой-нибудь службе долго не зависал, мне всегда были по сердцу перемены, зигзаги и удары судьбы, пусть и в них не наблюдалось разнообразия. Работал грузчиком на овощебазе, сортировал рыбу на хладокомбинате, зимой нехило пристроился к одному господину сторожить и протапливать дачу - охранял его барахло и сколачивал ящики для грядущего урожая. Весной заделался контролером по электросчетчикам в старом городе. Похитители электричества были со мной на редкость щедры, ведь я все их проделки со счетчиком видел насквозь, поскольку и сам воровал таким же манером. Еще я работал землекопом (не вписался в коллектив!), помощником водителя мусоровоза, рабочим на стройке, потом все мне осточертело, и я подался в Белоруссию.Но через полгода и тамошний хлеб стал мне горек.
Вернувшись в Литву, я сразу учуял запах паленого - моя бывшая благоверная, барменша в одном министерстве, к тому времени подала на меня в розыск.Вместе с милицией она побывала во всех известных и неизвестных ей забегаловках и все плакалась властям и соседям, что они с Антукасом (нашим шестилетним сынишкой) умирают с голоду и ходят в рванье. При этом она, понятно, посыпала голову пеплом и предусмотрительно снимала с пальцев все золотишко.Что там ни говори - правда все равно на ее стороне и на стороне государства. Участковые и оперы отыскали меня у Стефановича, ветерана Армии Крайовой, сапожника и забулдыги. Застукали, ясное дело, мирно сидящими за бутылкой, велели принять божеский вид и явиться в отделение, иначе "хуже будет", так пригрозил незнакомый сотрудник и забрал мой паспорт. Эска хотел было за меня заступиться, но у него не вышло. Я уже подумал, что снова влип, сам себе не поверил, когда недрогнувшей рукой подписал обещание "в течение двадцати дней" устроиться на работу, буду трудиться на благо общества, а если нет, тогда уж... тогда уж!
В отделении, как ни странно, поверили, будто я сломя голову помчусь на стройку, где вечная нехватка рабочих, и вернули паспорт! Мне сильно полегчало, когда я снова оказался на свежем воздухе. Собрался с духом и почапал к одному своему доброму старому знакомому художнику и довольно легко заработал пятерку. Деньги получил за разгрузку вонючего тракторного прицепа, он был завален цементными мешками и подгнившими досками - мой благодетель мастерил памятники. Когда я закончил разгрузку, "шеф" налил стакан "джингаза", вручил деньги, позволил ополоснуться, налил второй и заботливо пожелал сматываться отсюда куда подальше - паспорт, мол, у тебя есть! Пока хватятся, пока то да се... Ха, ему, богатею, легко так говорить! Он тоже платит алименты, да еще какие, только особо не напрягается - денег у него больше, чем ума, и бывшая благоверная ему не роет яму, а хочет заманить обратно, выпячивает свои прелести, слезы льет. Только маэстро уже не дурак так дешево его не купишь! Зачем ему супруга? Не такие чувихи ему на шею вешаются, щиплют нежно за усики и не требуют какой-то там верности, не уговаривают связываться погаными узами. Мне ли с ним тягаться!
Заработав пятерку, я нырнул прямо в пивбар, куда же еще. Тихое светлое предобеденное время, и публика у столиков сидела не такая, как вечером, когда бокалы летают, точно камни! Простые служащие, военные в цивильных костюмах, смывшиеся с лекций студенты, какой-то интеллигент с желтым саквояжем и фонарем под глазом - и в самом деле, разве такой пойдет в какую-нибудь там редакцию или контору! Здесь были и барышни, но не те, что клянчат сигареты или бокал вина. Ленгинас, бармен, старый "кент", как всегда, толкал перед собой загруженную тележку, подал мне три и очень удивился, когда через десять минут я попросил повторить - неужели пан при деньгах?
– но, ясное дело, не отказал. Я выпил, ноги повели меня куда-то в сторону, только вдруг кто-то хлоп мне по плечу тяжелой рукой! Я сразу узнал - Валерка Друбич, здоровяк украинец. Оказывается, парень два дня тому вырвался из "концлагеря" для пропойц. Ну мы и загудели! Я должен был припомнть всех-всех своих знакомых, даже тех, кого, точно, никогда не знал! Недобрым словом мы помянули сторожей профилактория. Вот, к примеру, такого Лысенкова - пройдоху, зануду, мастера шмонов. К счастью, Валерка уже договорился о встрече, куда собиралась его компания на настоящее пиршество, и посему вручил мне трояк, а сам исчез. А тут, как нарочно, подвернулся мой однокашник, приехавший в командировку, - такой сытый, нарядный, при деньгах и, понятно, не подозревающий о моих жизненных кульбитах и зигзагах. Щедро угощал меня пивом, хорошей закуской, зато опять пришлось окунуться в воспоминания об учителях, девочках, соседях, выслушивать всякие малоинтересные истории и тому подобное. Хорошо, что и он торопился на встречу с какой-то командировочной дамой, поэтому вручил мне четвертак, попросил расплатиться, а сам, щеголяя "дипломатом", торопливо поднялся по лестнице.
Вот видите, какие пироги. Никакой работы я, конечно, не искал. Роль помощника на мусоровозе, как я уже говорил, мне осточертела. Только не был я ни высококвалифицированным сварщиком, ни сталеваром, ни фрезировщиком. Такие ребята везде нужны. Они даже, если садятся в тюрягу надолго, все равно находят себе дело! Даже в сантехники я не годился - думаете, там не требуется разумения и души? Еще как требуется! Весь мой жизненный "багаж" это два года учебы в университете на факультете естественных наук, стройотряд в Казахстане, где я тоже только кирпичи таскал и те два года в Пьяной тюряге. Нет, это неуютное заведение, по-другому не назовешь! Здесь, худо бедно, освоил одну несложную операцию на конвейере. Правда, в те времена я учился серьезно, даже увлекался орнитологией! Меня "доконали" вояки, вернее, мужи с военной кафедры. Майор Сапожников все повторял, что "у этого парня совсем не строевой вид!", а капитан Тимошенко, такой невысокий и сердитый, спец по уставу, вторил ему: "Что! Этот жлоб станет советским офицером? Только через мой труп!" Вот так! Выперли меня с этой хваленой военной кафедры, а вместе с этим завершилось и мое изучение орнитологии и других наук.Еще мне сказали - высшее образование в Советском Союзе не обязательно, ступай отсюда!
Ладно, "короче", как говорят побывавшие т а м ребята. Закругляюсь.Те двадцать дней, которые мне, как милостыню, подкинули милиционеры, пролетели быстрее солдатской побывки. Когда оставалось каких-то пять дней и в мозгах у меня звенело, я чувствовал, что и на этот раз мне никуда не деться - отыщут, "упакуют", побреют наголо и опять усадят к тому же конвейеру закручивать гайки. Хорошо, если так! А ведь могут и в настоящую зону, им-то что! Жаль, конечно, весна уже лезет изо всех щелей, просачивается в сырые городские полуподвалы, тают грязные сугробы, улицы расцветают. Мерзко в такую пору лишиться, пусть и условной, но - свободы.Всегда, конечно, мерзко, но весной даже в такой очерствевшей душе, как моя, шевелится что-то теплое и живое. Да, ко всему прочему, я тут повстречал на углу улицы тов. Йонаса Басанавичюса свою экс-госпожу в золотишке, прогуливающую Антукаса.
– Здорово, алкаш, - улыбнулась она.
– Работу так и не ищешь?
И сияет вся, как алая роза, а я гляжу на Антукаса - не узнает меня мальчик, а может, и не хочет узнавать? Если всю дорогу пичкать ребенка конфетами, даже из самого распрекраснейшего получится раб.
– Твоих сраных денег, - отчеканивает мне ясновельможная пани, - мне не надо, и своих вполне хватает. За твои копейки купила ребенку пару килограмм апельсин, и все! Я тебе докажу, пропойца, не родился еще на свете тот, кто меня может унизить, понял? Тюрю пойдешь хлебать, все про тебя знаю!
И пошла своей дорогой, вихляя задом, поблескивая смоляным черным волосом, уже не такая стройная, куда там.
Тьфу! Едва успокоился, едва унял злость, что не ответил ей, как умею, пошарил по карманам в поисках сигареты и - какая везуха!
– еще трешка, свернутая в трубочку, вывалилась из кармана! А пиво было еще дешевым, на улицах его всюду продавали - теплое, мутноватое, водянистое, противное, но все-таки пиво! Я тут же и направился к "Отцовской могиле", было такое занюханное местечко, кое-кто из ныне здравствующих, одержавших неравную победу над зеленым змием, думаю, помнит! Народу там, как назло, я застал немало, на улице мерзкая весенняя слякоть с дождем, пропади она пропадом. И ветерок промозглый. Вот я и хлебал эту желтоватую муть.Вместе с таким, вроде бы знакомым, вроде писателем.Совсем не старым, но седым, как лунь, кряхтящим, нудящим про страшные трудности с изданием книг и вообще невыносимые условия жизни и работы. Хоть про меня и не скажешь - но я все еще кое-что почитывал - критики обрушились на этого бедолагу за... лакировку действительности! Этот обнищавший писатель не расставался с серым портфелем, носил югославскую шляпу с блестящей шелковой перевязочкой. Еще он служил экспертом или кем-то там еще в "департаменте" охраны природы. Так он прозвал место своей работы за сто семь рублей в месяц. А посему имел право утверждать, что работа скоро угробит его талант и здоровье. Платили бы сто двадцать, тогда другой разговор! Выпили мы в этой "Отцовской могиле" бокала по четыре, он и говорит мне, как бы невзначай: