Виа де'Магадзини
Шрифт:
— Что он сказал? — спрашивали они друг у друга.
— Ноги длинные, да и задок неплох, — вспоминала Матильда.
Джованна улыбалась до самых ушей и потом с наигранным испугом вспоминала:
— Матильда, с нами мальчишка.
Тогда Матильда удостаивала меня взглядом и говорила:
— Он же дурачок. — И обращалась ко мне: — Ведь верно, ты дурачок?
Прогулка продолжалась, продолжалось и представление: насмешки, притворство, восклицания, бурный восторг.
Отец в то время был владельцем и одновременно единственным официантом маленького кафе неподалеку от вокзала; кафе помещалось в домике с оранжевыми ставнями на углу виа Вальфонда. На большой кривой вывеске, прибитой к углу дома, красовался китаец в красном халате, подпоясанный голубым шнурком, в мягких желтых туфлях, черной шапочке и с длинной косичкой. Китаец был намалеван на оранжевом фоне, он стоял с чашкой кофе в руках, и сморщенное лицо бедняги должно было изображать, что напиток пришелся ему по вкусу. За спиной печального мандарина, который, казалось, только что встал с постели, змеилась вычурная голубая надпись и ложнокитайском духе — «Китайское кафе»; это название
— Что прикажут синьоры?
Сестры начинали разыгрывать из себя привередливых и скучающих посетительниц, спрашивали, что мало-мальски сносное найдется в этой «харчевне». Они заказывали одно, потом другое, отменяли заказы и наконец останавливали свой выбор на «чашке кофе», мятной лепешке и пунше.
— Смесь, пожалуйста, — говорили они.
Приняв заказ, отец поворачивался, делал вид, будто перекидывает через руку салфетку, и, вытянувшись передо мной, спрашивал:
— А что желает синьорине?
Я отвечал «мороженое», либо «тамаринд», или «оршад», но тут отец прекращал комедию и, погладив меня по волосам, говорил:
— О тебе я сам позабочусь.
Каждый раз он приносил мне новый напиток, во всяком случае, так мне казалось; я всегда находил его превосходным и решал, что это как раз тот напиток, который я просил. В кафе непременно заходил кто-нибудь из приятелей или знакомых отца — посыльные из гостиницы и кондукторы с железной дороги, а также почтенные синьоры вроде владельцев гостиницы «Ребеккино», ресторанов «Ченчо» или «Бука Лапи». Каждому из них отец представлял членов своей семьи. Это была неприятная и сложная церемония: приходилось отвечать на бесконечные вопросы о том, сколько мне лет и в каком я учусь классе. В такие минуты отец ликовал, лицо его светилось радостью, он смеялся, смеялся нервным и в то же время сердечным смехом, его голубые глаза становились меньше, казалось, он вот-вот захрюкает от удовольствия.
— Совсем взрослый мальчик, — говорил отец. — На сцене играет, выступал в театре «Пергола». Его и в газете пропечатали.
Он вытаскивал из потрепанного бумажника газетную вырезку. Я сгорал со стыда: ведь это было школьное представление, где я играл рыбака и, выйдя из толпы других участников, говорил одну-единственную фразу: «Добрый вечер, тетушка Лена, ваш муж куда-то ушел. Добрый вечер, добрый вечер». Фразу эту я повторял на репетициях бесчисленное множество раз, ко, на мое несчастье, ее выбросили из текста в день представления. Выслушивая поздравления гостей, особенно столь уважаемых, как владельцы ресторана «Бука Лапи» или гостиницы «Ребеккино», я краснел от злости и стыда и твердил про себя: «И у мальчишки тоже есть своя гордость», — но дальше этого утверждения не шел. Я хотел изобличить отца, сказать правду, но, не находя в себе сил, неподвижно стоял перед недопитым стаканом в немой ярости, под взглядами всех этих людей; с трудом сдерживал слезы, снова садился, свесив голову на грудь. Матильда объясняла гостям:
— Он робкий, смущается.
Но я уже опять чувствовал себя в своей тарелке. Слушал, как они болтают, задают вопросы, отвечают. Это были вздорные люди, и по временам я не мог сдержать улыбки, услышав ответ, который угадывал заранее, вплоть до мельчайших подробностей, тона и сопровождавших его жестов. Почти всегда Матильда замечала, что я улыбаюсь, и говорила:
— Лицемер, — потом добавляла: — Если бы ты был моим…
И это «если бы ты был моим…», эту самую страшную се угрозу я тоже угадывал заранее и не мог удержаться от улыбки. Я смотрел ей прямо в глаза и отвечал:
— У меня икота.
— Ах, противная рожа, — возмущалась Матильда. — Этот мальчишка меня ненавидит. — Тяжело вздохнув, она проводила рукой по лбу и повторяла: — Он меня ненавидит.
Отец, который стоял за стойкой, размалывая на маленькой мельнице кофе, хмурился и, укоризненно покачивая головой, говорил:
— Валерио.
Джованна замечала:
— Ну, вы опять за свое.
А случайный гость добавлял:
— Нельзя так дерзить маме.
Теперь комедия была в самом разгаре, и такая сцена повторялась уже не раз, так же как сцена с молодым человеком в окне и с цветными нитками в лавке и многие другие; в заключение я должен был сказать: «Какая она мне мама!»
Все умолкали. Гость подходил к стойке и заказывал отцу какую-нибудь закуску, отец, воспользовавшись случаем, делал вид, будто ничего не заметил, Матильда начинала сморкаться, ее огромная грудь грозно колыхалась, сидевшая на углу стола Джованна внезапно мрачнела и со вздохом говорила:
— Гадкий мальчишка.
Несколько минут все сидели с важным видом, а я самым невежливым образом допивал свой оршад, а потом инцидент забывался. Но едва мы возвращались домой, Матильда по малейшему поводу снова начинала злиться. Чезаре и Джованна сердито и неприязненно выговаривали мне:
— Ты уже не ребенок, постарайся это понять. Для тебя она все равно что мама.
Тогда, не в силах больше совладать со своим гневом и отчаянием, я кричал:
— А я вам говорю, она — дрянь. И потом она жена отца, она не моя мама, моя мама умерла.
Я в судорогах падал на пол, потом постепенно приходил в себя, перед моими глазами словно рассеивался туман, я вновь видел ненавистный мне мир и как бы вновь знакомился с каждой вещью, каждым человеком, — мне нужно было увидеть или потрогать их, вспомнить их названия и назначение, чтобы убедиться, что они существуют. Горло у меня пересыхало и горело, я бормотал бессвязные слова и, когда надо мной склонялся кто-либо (тогда я говорил: «это отец», или: «это, дядя Чезаре», или: «это Джованна») со стаканом воды и, приподняв мою голову, подносил его к губам, шептал: «Вода, это вода»; я узнавал воду, стакан, шкаф; говорил: «это шкаф, а это окно, стул, вешалка, стол». Но, только когда произносили мое имя и я громко повторял его, словно название нового предмета, я окончательно успокаивался. И едва я узнавал самого себя, передо мной представало лицо Матильды, а вслед за ним — образ матери. Тогда я начинал рыдать, мне казалось, будто я падаю в пустоту, меня охватывал ужас перед этой пустотой, ужас, что я свалюсь в пропасть, я испытывал острую боль в животе, позывы на рвоту, и в беспамятстве меня действительно рвало. Я падал все глубже в пропасть. И все же после приступа рвоты я как бы становился невесомым, оглушенным, поглупевшим, терял слух, память, зрение (я пытался открыть глаза, но безуспешно). Потом я слабел и впадал в забытье, теперь я уже не чувствовал себя невесомым, по всему телу разливалась свинцовая тяжесть, я изнемогал, я больше не падал в пропасть, а тонул. Я тонул, чувствуя, как меня захлестывает голубовато-зеленая вода, — это было море, и я медленно тонул в нем, распластавшись на спине, бессильный, усталый; надо мной, простирая ко мне руки, парила мама, она как будто спускалась ко мне, раскрыв объятья, а я продолжал тонуть; мама казалась мне ангелом, слетающим с небес, но она не успела спуститься ко мне, я утонул. Я очутился на дне, здесь были водоросли, а не рыбы, и цветы — цветы с большими венчиками, красными, синими, желтыми. Все еще бессильный, усталый, похожий на тень, я все-таки остался жив, а мама исчезла. Морская вода ласкала меня, она ласкала цветы, и венчики их вздрагивали, словно от легкого ветерка. Но вот теплая, липкая волна обдала мне щеку, я увидел, как надо мной склонилась Матильда в расстегнутом платье, рукой она надавила на свою огромную грудь, брызнула струя и окрасила в белый цвет все море, и сразу в рот мне проник нестерпимый запах сена и ромашки. Все вокруг стало белым — ни водорослей, ни цветов, лишь сплошная стена, белая, как известка. И я карабкался на эту высокую белую стену, туда, где, словно ангел, твердо стояла мама, ее длинные черные волосы развевались, и, словно ангел, простирала она ко мне руки. Но я выбился из сил и никак не мог вскарабкаться к маме, у меня болели руки, и вот уже они стали кровоточить. Мама улыбалась мне со стены, а над ней раскинулось голубое небо. Мама с улыбкой протягивала ко мне руки, она была бледна, ее длинные черные полосы развевались. Но я, измученный вконец, никак не мог вскарабкаться к ней, белая гладкая известь стены обжигала руки, они кровоточили, и я не мог больше держаться. Я уже не цеплялся за стену, а летел вниз и видел, как с ужасающей быстротой приближается асфальт улицы; мама еще была там, надо мной, я позвал ее: «Мама!» — я кричал во всю мочь, уже очнувшись, весь в поту.
Приход дяди Чезаре означал обед за городом, «кутеж», как выражалась Матильда, у которой сразу розовело лицо, а в глазах появлялось оживленное и лукавое выражение. Трамвай привозил нас куда-нибудь на окраину, к одному из трактиров, где дядю знали и порой даже почтительно называли «кавалером». Эти поездки были как бы остановками на моем крестном пути, которые я назвал бы Сборищем змей, Местом пыток и заточения, ибо они слились у меня с воспоминаниями о крепком, неразбавленном вине и жареном цыпленке, сдобренном горькими слезами, которые текли при каждом слове отца, Maтильды, дяди Чезаре, Джованны. Но больше всего обид выпадало на мою долю в дни поездок на кладбище. Утром я просыпался от плеска воды — это Матильда, стоя посреди кухни, обливалась из большого глиняного кувшина. Если я решался выйти в коридор с самыми невинными намерениями, не в силах больше терпеть, она вскрикивала: «Не смей входить, наглец!» На ее крик откликался отец, который до сих пор только откашливался:
— Ступай в свою комнату.
Я подходил к окну и глядел в сад, затянутый предрассветтной дымкой; электрические огни в окнах домов меркли, а на небе все ярче разгоралась заря. Я смотрел на окно молодого человека, поклонника Матильды; ставни были наглухо закрыты и производили какое-то мрачное, таинственное впечатление. Сердце мое сжималось болезненно и тоскливо. Сад был безмолвен, город еще спал, и в неподвижном воздухе мне чудились какие-то необычные звуки — свистки паровозов, заслышав которые, я безуспешно пытался вообразить железную дорогу и поезд, уносящий меня вдаль, или звяканье бидонов в молочной возле нашего дома, на углу улицы. Потом первые ласточки, вылетев из своих гнезд на бледном рассвете, стрелой взвивались в небо и кричали тревожно и радостно. Кое-где распахивались окна, и продавец газет, с ужимками дешевого пророка выкрикивая последние новости, вторгался в теплую одурь домов. И снова после недолгих минут сладкой тоски начинались мои мучения, ведь я знал, что опять оскорбляю память матери, отправляясь на ее могилу вместе с родственниками и Матильдой, которая украсила платье цветами и пребывала в отличном расположении духа. Я даже не повторял обычного утешения: «И у меня тоже есть своя гордость», — слезы безудержно катились по моему лицу.