Шрифт:
Она идет, пишет Питер Морган. Как не вернуться назад? Надо заблудиться. Я не умею. Ты научишься. Наставил бы меня кто, как заблудиться. Иди, ни на что не оглядываясь, прикажи себе не узнавать ничего знакомого, направь свои стопы к самой враждебной точке горизонта, туда, где далеко простираются топи, пересеченные во всех направлениях длинными косогорами.
Она так и делает. Она идет много дней, по косогорам, вброд, все прямо, все дальше, сворачивает к другим топям, минует их и тоже покидает, уходя к новым.
Это все еще долина озера Тонлесап, все еще знакомые ей места.
Надо понять, что та точка горизонта, которая манит вас, может оказаться не самой враждебной, даже если видится
С опущенной головой идет она к самой враждебной точке горизонта, с опущенной головой: она узнает раковины в иле, раковины озера Тонлесап.
Надо проявить упорство, и то, что отторгает вас, завтра само притянет, вот что, как ей кажется, она поняла из слов, сказанных матерью, когда та ее выгоняла. Я упорная, думает она, и идет, идет, уже отчаявшись: я еще слишком мала, я вернусь назад. Если вернешься, сказала ей мать, отравлю, так и знай, подсыплю тебе яду в рис.
С опущенной головой она идет, идет, идет. Сила ее велика. Голод ее так же велик, как сила. Она сворачивает на равнину Тонлесап, небо и земля сходятся в прямую линию, так ей никогда никуда не дойти. Она останавливается, снова идет, идет куда глаза глядят.
Голод и шаги отпечатываются в земле долины Тонлесап, все дальше и дальше прорастают в ней шаги и голод. Что посеяно, принялось. Слово «вперед» больше ничего не значит. Во сне на нее смотрит мать с палкой в руке: завтра на рассвете уходи прочь, старшая, уходи, брюхатая дочь, ты так и состаришься без мужа, а мой долг вырастить тех, что выжили, когда-нибудь и они покинут нас… уходи подальше… и ни в коем случае не возвращайся назад… никогда… уходи далеко-далеко, так далеко, чтобы я даже представить себе не могла, где ты находишься… поклонись матери в ноги и уходи.
Отец сказал ей: помнится, есть у нас родственник в Долине Птиц, детей у него не так много, может, он возьмет тебя в прислуги. Она еще не спрашивает, в какой это стороне. Все дни идет дождь. Небо в постоянном движении, оно летит к северу. Вода в озере прибывает. Джонки плывут по озеру Тонлесап. Другой берег виден, лишь когда проглядывает солнце после грозы: между небом и водой рядком синеют пальмы.
Когда она уходила, другой берег был виден все время. Она там никогда не была. Если перебраться туда, она уже заблудится хоть немного? Нет, ведь с того, другого, берега ей будет виден этот берег, где она родилась. Воды озера Тонлесап тихи, их течения невидимы глазу, они мутные, глядеть в них страшно.
Она больше не видит озера. Она снова идет по чужим, пустым, далеко простирающимся топям, которые во всех направлениях пересекают длинные косогоры. Вокруг ни души. Ни шевеления. Вот она уже по ту сторону этих далеко простирающихся топей: за ее спиной лежит слепящая металлическая гладь, исчезающая с дождем. Теперь она видит, как движется по ней живое.
Однажды утром она выходит к реке. Текущая вода манит и сулит надежду, водный путь – спящий путь. Отец однажды сказал, что, если идти вдоль озера Тонлесап, то никогда не заблудишься, что рано или поздно придешь и найдешь все, что омывает оно на своих берегах, это озеро – пресный океан, сказал он, и дети в здешних краях выживают только благодаря богатым рыбой водам озера Тонлесап. Она идет. Три дня идет вверх по реке, преградившей ей путь, по ее расчетам, река приведет на север, к северной части озера. Она остановится перед озером и там останется. Садясь передохнуть, она смотрит на свои ноги, широкие ступни, подошвы, нечувствительные, как шины, она гладит их. Здесь растет зеленый рис, манговые деревья, купы бананов. Она идет уже шесть дней.
Останавливается. Не может вспомнить, прошла ли больше до того, как увидела реку, или потом, вверх по реке к северу? Идет дальше вдоль реки, следует всем ее изгибам, иной раз, вечерами, пускается вплавь. Снова идет, смотрит: буйволы на том берегу – вроде бы они приземистее, чем здешние? Дитя в животе вовсю шевелится: рыбьи бои в ее утробе, потаенные и, кажется, веселые игры этого недозволенного
Она спрашивает: в какой стороне Долина Птиц? И думает, что, когда узнает это, пойдет в противоположную сторону. Лишь бы найти способ заблудиться: подняться к северу, миновать деревню, там, дальше, – Сиам, остановиться не доходя Сиама. На севере нет реки, и я больше не буду связана привычкой всегда следовать за водой, выберу место не доходя Сиама и останусь там. Она видит Юг, размытый морем, видит незыблемый Север.
Никто не знает, в какой стороне Долина Птиц. Она идет. Река Тонлесап течет с севера, как и все реки, впадающие в нее. Если увидеть эти реки, все сразу, они как шевелюра, а голова, увенчанная ею, обращена на юг. Надо идти вверх, до конца шевелюры, до самого ее кончика, посмотреть оттуда на нее, раскинувшуюся к югу, там и родная деревня. Приземистые буйволы, розовеющие камни, иной раз целые глыбы попадаются на рисовых полях – все это отличия, но они не говорят о том, что направление выбрано неверно. Она думает, что окончен ее танец вокруг деревни, она не ушла взаправду, этот первый переход был притворством, и она говорит себе: вот теперь я ушла по-настоящему, я выбрала север.
Она ошиблась. Она шла вверх по реке Стынг-Поусат, которая берет начало в Кардамонских горах на юге. Она смотрит на горы вдали, спрашивает: это Сиам? Наоборот, отвечают ей, это Камбоджа. Она засыпает средь бела дня на банановой плантации.
Голод теперь слишком велик, горы непривычны, но это не имеет значения, просто хочется спать. Голод одолевает ее в горах, и она начинает спать. Спит. Встает. Идет, порой идет к вершинам гор, как если бы шла на север. Снова спит.
Она ищет чего-нибудь поесть. Спит. Она идет не так, как шла по долине Тонлесап, топчется на месте, кружит. Огибает город, ей говорят, что это Поусат. Миновав место, где находится Поусат, она идет дальше зигзагами, но более или менее прямо, все равно идет к горам. Она не спрашивает, где находится Тонлесап, в какой стороне. Эту сторону, именно эту, думает она, люди никогда не укажут верно, они солгут.
Она идет мимо заброшенного карьера, сворачивает туда, спит. Это где-то близ Поусата. От входа в карьер ей видны крыши. Однажды кажется, миновало два месяца, как она ушла, но теперь она уже не помнит. Тысячи их в окрестностях Поусата, изгнанных женщин, стариков, веселых трепачей, они встречаются на дорогах, ищут пропитание, никогда не заговаривают друг с другом. Природа, накорми меня. Плоды, ил, разноцветные камни. Она еще не научилась ловить сонных рыб у берега. Мать сказала ей: ешь и не скучай по матери, ешь, ешь. Долго-долго ищет она в час полуденного сна. Равнина, дай мне положить на зуб хоть что-нибудь. Она рвет плоды, когда их находит, дикие бананы, зеленый рис, манго, все несет в карьер и ест, пережевывает зеленый рис в теплую сладкую кашицу, глотает. Потом спит. Зеленый рис, манго, как они ей нужны. Она спит. Просыпается, смотрит вокруг. Ей видно возвышение справа от карьера – это Поусат, да еще прямая линия ее молодости между землей и небом. Больше ничего нет. Ничего, но все вокруг шевелится, движется, живет. Ничего не было в Тонлесапе, она и не знала, до какой степени ничего, пока не пришла сюда. Слева от карьера Кардамонские горы, деревья в небе, зияющие ямы в склонах, розовые и белые; оттуда доносятся звуки, рев гусеничных машин, тяжелый стук падения, крики людей вокруг ям. Сколько прошло времени?
Сколько времени у нее впереди, и сколько позади за Кардамонскими горами? Эта река, полная воды, густой от глины после дождя? Эта другая река, которая привела ее сюда.
Живот растет. Он приподнимает ткань платья с каждым днем все выше, теперь она идет с голыми коленками. Живот на этой чужой земле по-прежнему обтянут очень нежной кожей, он теплый и шелковистый среди камней, глядя на него, она думает о еде, в которую легко вонзаются зубы. Часто идет дождь. После дождя голод усиливается. Ребенок съедает все – и зеленый рис, и манго. Подлинная чужбина – это когда долго нет еды.