Вице-консул
Шрифт:
– Нет, я не могу.
– Почему он хочет тебя видеть, как ты думаешь? – спрашивает наконец Майкл Ричард.
– О! Может, он вообразил во мне доброту, снисходительность какую-то…
– О… Анна-Мария…
Майкл Ричард встает, подходит к ней – она ждет его, опустив глаза. Он обнимает ее обеими руками, потом вдруг отпускает, отстраняется.
– Послушай, – говорит он, – и вы тоже послушайте, вице-консула из Лахора, я уверен, нам надо забыть. Мы не будем вдаваться в причины этого забвения. Мы можем сделать только одно – вычеркнуть его из нашей памяти. Иначе… – Он сжимает кулаки. –
– Скажите же.
– Больше не узнаем Анну-Марию Стреттер.
– Кто-то здесь лжет, – говорит Чарльз Россетт.
Чарльз Россетт думает про себя, что сейчас уйдет, вернется в «Принц Уэльсский», потом в Калькутту, что он видит их в последний раз. Он кружит по комнате, снова садится, не сказав ни слова. Она подает ему виски, он выпивает залпом.
– Прошу прощения, – говорит Майкл Ричард, – но вы так нарываетесь…
– Кто-то только что солгал, – вновь заводит ту же песню Чарльз Россетт.
– Не думайте больше об этом, – просит Анна-Мария Стреттер, – и не держите на него зла.
– Так вы не из-за Лахора?
– Нет, не из-за этого.
– Из-за другого?
– О чем речь? – спрашивает Майкл Ричард.
– Я не понимаю, – отвечает она, – не знаю.
Майкл Ричард сел на кровать. Она подходит к нему, затягиваясь сигаретой, гладит его волосы, опускает голову ему на плечо.
– Он должен жить как жил, – говорит Анна-Мария Стреттер, – и мы, со своей стороны, тоже должны жить дальше.
Чарльз Россетт хочет уйти, она удерживает его.
– Не думайте о нем больше. Он очень скоро уедет из Калькутты, мой муж сделает все необходимое.
Чарльз Россетт резко оборачивается. Очевидность ослепляет, как вспышка.
– Ах, и правда, это невозможно, совершенно невозможно, – выпаливает он, – знать это… жить… разве можно любить вице-консула из Лахора… какой бы то ни было любовью?
– Вот видите, – говорит она. – Заставь я себя встретиться с ним, Майкл Ричард не простил бы мне этого, да и никто бы не простил… Я могу быть собой, здесь, с вами, только… теряя время, как сейчас… вот видите.
– Это все, что здесь есть, – смеется Майкл Ричард, – Анна-Мария Стреттер, и только.
– Из-за чего же все-таки? – не унимается Чарльз Россетт.
– Ради нашего душевного спокойствия, – говорит она.
Большой вентилятор гоняет теплый воздух, насыщенный водой и запахом мелиссы. Никто не уходит. Снова душная ночь. Анна-Мария Стреттер дает им выпить, тоже кружит по комнате. Шум моря усилился, и она тревожится за Джорджа Кроуна и Питера Моргана. Они совсем было собрались выйти взглянуть, и тут слышат лодку – три гудка. Море будет бурное до тех пор, пока не разразится гроза, объясняет Майкл Ричард, они причалят у отеля, не надо их ждать. Чарльз Россетт интересуется: по их мнению, роман Питера Моргана будет хорошим, как он думает?
– Вы очень молоды, скажите мне? – спрашивает она.
Никто не уходит, они остаются с ней, подле. Наступило молчание – не в первый раз, Чарльзу Россетту это уже знакомо, прошлой ночью и в конце ужина, – нет, не потому, что пора расходиться, и не оттого, что нечего друг другу сказать. Она вышла в парк. Чарльз Россетт встает, хочет пойти за ней, снова садится. Она возвращается, включает вентилятор на полную мощность: как жарко нынче ночью! – да так и остается стоять посреди комнаты в его жутковатом пыхтении, закрыв глаза, опустив руки. Они смотрят на нее. Она выглядит худой в черном пеньюаре, веки крепко сжаты, куда-то исчезла ее красота. В каком нестерпимом блаженстве она пребывает?
И вот то, чего Чарльз Россетт, оказывается, сам того не зная, ждал, происходит. Неужели? Да. Это слезы. Они капают из ее глаз и катятся по щекам, маленькие, блестящие слезинки. Майкл Ричард молча встал и отвернулся.
Кончено, слезы уже высохли. Она чуть повернула голову к окну. Чарльз Россетт не видит ее. Он и не хочет ее видеть, словно хмель ударил в голову, словно распространяется запах – запах плачущей женщины. Они остаются, они здесь, ждут подле нее, она ушла, но скоро вернется.
Майкл Ричард оборачивается и тихонько зовет:
– Анна-Мария.
Она вздрагивает.
– Ах, я как будто уснула. – И добавляет: – Вы были здесь…
На лице Майкла Ричарда написано страдание.
– Иди сюда, – говорит он.
Она идет к нему, словно и вправду вернулась, и оказывается в его объятиях. Ах, вы были здесь. Она в Венеции, ее вдруг слышно сейчас, издалека, очень издалека, она идет по улице, невидимая, только звук шагов, встречает кого-то, он не из них, другой, незнакомый: вы здесь, какая удача, какой сюрприз! Это вы, мне не снится, правда вы, я вас едва знаю; она добавляет еще что-то о холодном, таком неприятном ветре в то утро, но Чарльз Россетт его не слышит, он не долетает сюда, на этот остров. У незнакомца, который ее слушает, белое лицо вице-консула из Лахора. Чарльз Россетт отгоняет образ безумия.
– Так-таки и уснули стоя?
Она смеется. Майкл Ричард ласкает ее. Она уселась на него, высоко подняв ноги.
– О! Почти, признаюсь…
– Я слышал вас, так странно, будто бы на улице в Венеции.
Майкл Ричард обнимает ее всю – как она помолодела сейчас, в этой детской позе, обмякшая, у него на коленях, он целует ее изо всех сил и отпускает. Она подходит к окну, открывает его, смотрит, потом идет к кровати, ложится.
Майкл Ричард встает, тоже идет к кровати, приближается к Анне-Марии вплотную. Ее тело словно лишилось привычного объема. Она совсем плоская, легкая, закостеневшая, как покойница. Глаза закрыты, но она не спит. Даже лицо неузнаваемо, оно изменилось, съежилось и состарилось. Она вдруг стала другой, той, какой была бы, будучи некрасивой. Она открывает глаза и смотрит на Майкла Ричарда, зовет его: ах, Майкл…
Он ей не отвечает. Чарльз Россетт тоже встал и теперь стоит рядом с Майклом Ричардом, оба смотрят на нее. Опущенные веки подрагивают, слезы не льются.
По-прежнему слышен шум моря, там, внизу, на краю парка, и шум грозы, которая пришла наконец. Она смотрит на грозу в открытое окно, все так же лежа, между их взглядами. Чарльз Россетт сдерживается, чтобы не позвать. Кого? Ее, наверно. Что это за желание?
Он зовет ее.
Я плачу без причины, которую могла бы вам назвать, словно какая-то печаль во мне, внутри, кто-то же должен плакать, выходит, что это я.