Вид с балкона
Шрифт:
— Умерли.
— Не преувеличивай, папа! Ну, побыли какое-то время одни в этой глуши. Ну и что? Но теперь-то все позади.
— Взамен мы умерли. Доволен, что убил отца и мать?!
— О господи! Вечно ты драматизируешь! Какая там смерть, наоборот, смена скоростей. Раньше вы ездили на детском автомобильчике, а теперь, уж извини, заслуга тут моя, покатите на гоночной машине. Вы как будто с луны свалились, надо же наконец понять, что все нынче другое, и нравы и законы.
— Добавь сюда еще и похищения.
— Да, и похищения. Они — составная часть нового мира. Ловкого, стремительного, беспощадного…
— Вернулся вором и убийцей.
Джулио, нимало не смущаясь, пытался все обратить в шутку.
— А что, это тоже университет, только там учат другим наукам! Кто вам сказал, что науки не должны меняться in saecula saeculorum. [9] Видишь, я и латынь изучил… Вместо того чтобы сидеть как истукан за партой или в конторе — лети, стреляй и бери добычу. А потом, в конце пути, все становится на свои места! Какая разница, кому принадлежат деньги? Победитель тот, кто положил их себе в карман. Тот, кто самый сильный, самый храбрый…
9
Во веки веков (лат.).
— Самый подлый.
— Да, но кое-что от нас, подлецов, перепадает и тем, кто прежде ничего не имел. Об этом ты подумал? Наши автоматы сослужили хорошую службу многим обездоленным. Кстати, папа, ты, я вижу, бросил курить. Я принес потрясающие сигареты. Они тебе наверняка придутся по вкусу.
Он протянул Энрико пачку сигарет, а тот выбил ее у Джулио из рук.
— Ну и ну, папа! Это же первый подарок твоего сына.
Больше Энрико сдерживаться не мог.
— Нет! Ты не мой сын! — закричал он. — Ты уже не наш сын! Ты поменял душу, тело, даже имя, и хорошо поступил. Ты сын тех подонков!
— Я сам себе отец!
— Ты преступник!
— Запомни, папа, мои преступления вас от банкротства спасли! Вы по-прежнему богаты, и, если хотите, наслаждайтесь жизнью. Не вечно же вам гнить здесь, когда другие разъезжают в роскошных лимузинах, плавают на яхтах в Канне и в Маратее.
— Роскошные машины, яхты… Это вещи. А чувства?
— И чувства, практические, реальные — свобода жить не в ваших набальзамированных домах с надраенными воском полами и музейными шлепанцами, чтобы, не дай бог, эти полы не запачкать… Вот смех-то!
Он и в самом деле засмеялся, выплюнув резинку.
Энрико грозно вскинул руку.
— Вон отсюда! — Он подступил к нему вплотную. — Ты зачем сюда пришел? Да ты должен встать перед нами на колени и всю остальную жизнь так простоять, а ты смеешься? Мать умирает, а ты смеешься? Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было!
Джулио на миг растерялся и шагнул назад, вглядываясь в лицо отца.
— Сказано тебе, убирайся! Немедля вон!
Анна была в полузабытьи, она все видела и слышала, но реагировать уже не могла.
Эта неожиданная, яростная ненависть отца, совершенно его переродившая, поколебала наглую самоуверенность Джулио, заставила его присмиреть и проглотить оскорбление, что ему было совсем не свойственно.
Он
— Смотри, папа, как бы тебя удар не хватил… Я ухожу… но вернусь, уж ты не сомневайся. И вернусь с ней.
На пороге дома он вновь обрел всю свою наглость:
— Учти, здесь повсюду я хозяин! И зови меня Марио, если не хочешь неприятностей.
Энрико направился к балкону, но прежде снял со стены старую двустволку. Она гроша ломаного не стоила, но всегда, неизвестно зачем, была заряжена.
Он увидел, как сын идет по пыльной дороге, убыстряя шаг, верно потому, что мальчишки облепили его «ягуар». Но в толпе этих мальчишек Энрико разглядел старшего сержанта и двух карабинеров. А позади них — следователя. Как они тут очутились? Может, устав ждать, следователь стал действовать самостоятельно и легко обо всем дознался? Да, так оно и есть — вон он, приготовил наручники и ждет Джулио.
И тогда, словно кто-то другой направлял его руку, Энрико совершил то, о чем иногда лишь смутно размышлял. Вскинул двустволку, прицелился и выстрелил.
Джулио инстинктивно, как испуганный конь, отскочил в сторону. Но мгновенно обернулся, и в глазах была та же наглость.
— Промахнулся, папа. Воистину ты уж ни на что не годишься!
Энрико не опустил ружья и снова нажал курок.
На этот раз он не промахнулся.
А. Веселицкий
САМОУБИЙСТВО В РАССРОЧКУ
— Ну и суд же будет… Свидетели станут брать на себя вину за преступление, защитник окажется в положении обвинителя, а обвинению ничего не останется, как только взять на себя роль защиты…
…Вернемся к лету 1986 года. Моей «гостиницей» в горной сицилийской деревушке волею счастливых обстоятельств на целую неделю стала комната-келья в приюте «Рузвельт», которому принадлежит несколько гектаров земли, зажатых между горами и морем (сразу же после войны командование высадившихся войск союзников подарило эту землю местному архиепископству). Неподалеку на небольшой, заросшей сорняками площадке высилась «колонна Родины», установленная еще во времена фашизма и до сих пор хранящая следы осколков от сброшенных здесь американцами в 1943 году бомб.
Был «час синевы»: так на Сицилии называют короткое время, когда подсвеченное уже заходящим солнцем небо впитывает в себя всю синеву окружающего остров моря, когда и горы, и землю вокруг — с домами, деревьями, полями — заливает фантастически-необычный, только в здешних краях виданный свет.
…Прошел в свой кабинет настоятель приюта падре Никола.
…Проехал на «мыльнице» (удивительно, но почти таким же по значению словом здесь называют все еще бегающие малолитражки прошлых десятилетий) эконом Антонио, неизменно улыбающийся и дружелюбный: на заднем сиденье машины звенели огромные связки ключей. Что они запирают в этом скромном сиротском доме, где двери всегда нараспашку?!