Видение в публичной библиотеке
Шрифт:
– Я повинуюсь вашему величеству. Но вспомните, что я писал вам, когда вы любезно приглашали меня на ваш карусель: "La reine Falestrice ne donna jamais de carouzel, elle alla cajoler Alexandre Ie Grand, mais Alexandre serait venu vous faire la cour"*.
_______________
* Царица Фалестрина никогда не устраивала каруселей, - она
приходила только льстить Александру Великому; но Александр сам явился
бы к вам, чтобы ухаживать за вами.
– И вы пришли вместо него? Это очень любезно с вашей стороны.
– Смею ли я, государыня,
– Не говорите так! Весь мир вам рукоплещет...
– Рукоплескал, государыня... Теперь мир рукоплещет т о л ь к о вам!
– Oh! vous me cajolez, mon philosophe*.
– Non, madame, tout Ie monde, tout l'univers vous cajole!**
_______________
* О! Вы мне льстите, мой философ.
** Нет, государыня, - весь мир, вся вселенная льстят вам!
– О! Вы непобедимы...
– На словах, государыня, только... А вы...
– Что я! Слабая женщина... Не будь у меня друзей таких, как вы, я была бы ничто... Помните, я писала вам по поводу ваших слов об Александре Македонском: "Поистине, государь мой, я более дорожу вашими сочинениями, чем всеми подвигами Александра, и ваши письма доставляют мне более удовольствия, чем угодливость, которую бы мне оказал этот государь".
– Вы слишком милостивы, государыня, - осклабляется беззубый рот.
– О нет! Я только справедлива. Вы же ко мне действительно более чем милостивы.
– Чем же, ваше величество?
– А хоть бы вашими письмами к князю Голицыну.
– А разве он давал их читать вам, государыня?
По лицу вопрошаемой скользнула неуловимая тень и спряталась в глазах.
– Да, показывал.
Но лицо ее говорило не то, что говорили уста. В ее тонкой улыбке сквозила картина, перенесшая ее в прошлое, в ее кабинет: у окна стоит Левушка Нарышкин и ловит муху, а в стороне, у особого столика, сидит Храповицкий и, утирая фуляром красное вспотевшее лицо, перлюстрирует письмо Вольтера к князю Голицыну; сама же она сидит за своим письменным столом и пишет тайное послание Фридриху Прусскому о разделе Польши: "Tout cela, monsieur mon frere, me confirme dans Ie sentiment que pour aller a jeu sur, il sera plus convenable - de rendre mon parti en Pologne superieur par une somme considerable - pour a cheter cet etat qui n'attende que des marchands pour se vendre"*.
_______________
* Все это, государь, брат мой, укрепляет меня в сознании, что
для того, чтобы идти на верную игру, следует только дать моей партии
в Польше перевес с помощью суммы, достаточной для того, чтобы купить
эту страну, которая ждет только покупателей, чтобы продаться им.
– Да, - повторила она с тою же загадочной улыбкой, - я читала ваши письма к князю Голицыну. Еще в одном вы обращаетесь к поэту Томасу...
– Помню, помню, государыня.
– И говорите: "M-r Thomas! vous qui etes jeune et qui avez meilleure voix que moi, vous avez deja celebre Pierre l en trois chants, je vous en demende un quatrieme pour Catherine Seconde"*.
_______________
* Г. Томас! Вы, у которого есть молодость и голос лучше моего,
вы уже прославили Петра I в трех гимнах: я прошу у вас четвертого
для Екатерины Второй!
– Это правда, государыня.
– Но я продолжаю утверждать, что вы больше приписываете мне, чем я заслужила. Вы пишете Голицыну: "Le titre de mere de la patri restera a l'imperatrice malgre elle Pour moi, si elle vient a tout d'inspirer la tolerance aux autres princes, je l'appellerai la biefaitrice du genre humain"*.
– Oui, madame, c'est vrai**, - лукаво улыбается старик.
– Нет, это слишком много. Вы даже говорите там, что "Ie merite des francais est qu'ob celebre mes lounges dans leur langue qui est devenue, je ue sais comment, celle de l'Europe"***.
_______________
* Титул Матери отечества останется за императрицею даже вопреки
ее воле. Что касается меня, то - если она внушит другим государям
такое же милосердие - я назову ее благодетельницею рода
человеческого.
** Да, государыня, - это правда.
*** Заслуга французов состоит в том, что они воздают мне хвалу
на своем языке, который сделался, я не знаю почему, языком всей
Европы.
– Но это правда, государыня, - улыбается лукавый старик.
– Нет, нет! Из угождения мне вы унижаете Францию и весь Запад. Когда я вас спрашивала, сожжена ли книга аббата Базена, вы отвечали, что еще нет, и прибавили, будто бы во Франции подозревают, что книга написана в России, ибо истина, как вы выразились, приходит с Севера, с Запада же только безделушки: "La ve ite vient du Nord, comme les colifichets vient de l'Occidenb*.
_______________
* Истина приходит с Севера, подобно тому, как безделушки - с
Запада.
– И здесь я не преувеличил, государыня.
– О, вы слишком добры к нам, северным варварам.
– Mais non, madame!* Я повторяю ваши слова: я только справедлив.
_______________
* Нет, государыня.
– Даже тогда, - с ярко блеснувшим взором перебила она его, - когда предсказывали, что мои подданные будут ставить мне храмы, как божеству?
– Даже и тогда, государыня.
– А помните, что я отвечала вам на это?
– Простите, всемилостивейшая государыня, забыл, ведь я так стар.
– Так я напомню вам. Я отвечала: "От всякого другого, кроме вас и ваших достойных друзей, я не желала бы быть поставленною в число тех, которых так давно боготворило человечество". В самом деле, как ни мало во мне самолюбия...
На этом слове она точно поперхнулась, а старик закашлялся...
– Но, - продолжала она, - поразмыслив, невозможно желать видеть себя приравненною лотосам, луковицам, кошкам, телятам, шкурам зверей, змеям, крокодилам и всякого рода животным. После такого исчисления какой человек пожелает Храмов! Нет, лучше остаться здесь на земле, я лучше хочу получать ваши и ваших друзей письма - Даламберов, Дидеротов и других энциклопедистов...